Количественная теория денег с давних пор занимала видное место в буржуазной политической экономии. Сущность этой теории, как известно, сводится к утверждению, что уровень товарных цен зависит от количества денег в обращении: чем больше денег в обращении, тем выше товарные цены, и, наоборот, чем меньше денежная масса, тем ниже уровень товарных цен.

Уже в своей «К критике политической экономии» Маркс дал уничтожающую критику количественной теории, указав, что ее сторонники пускают в обращение товары без цены, а деньги без стоимости, а затем механически делят денежную кучу на товарную кашу. Игнорирование закона стоимости, как подчеркивал Маркс, есть основной порок количественной теории денег.

Период общего кризиса капитализма ознаменовался широким распространением количественной теории денег, что имеет под собой разнообразные основания. Прежде всего это обусловлено тем, что количественная теория как нельзя лучше отвечает требованиям государственно-монополистического капитализма, с одной стороны, и вульгарной методологии буржуазной политической экономии — с другой.

Количественная теория денег служит для финансовой олигархии как бы теоретическим руководством в деле регулирования денежного обращения. Поскольку же для вульгарных экономистов характерно признание примата обращения над производством, финансовая олигархия, сросшаяся с государственным аппаратом, именно в регулировании денежного обращения видит способ воздействия на товарные цены и на самое движение капиталистического цикла.

Согласно количественной теории расширение денежного обращения вызывает рост товарных цен, что влечет за собой рост прибылей и стимулирует предпринимательство; таким образом дается толчок хозяйственному оживлению и подъему. Наоборот, сжатие денежного обращения оценивается как мера, вызывающая падение товарных цен и упадок хозяйственной активности.

Изображая изменение товарных цен не как симптом, а как причину смены фаз промышленного цикла, буржуазные апологеты тем самым пытаются представить дело так, будто причина экономических кризисов заключена не в капиталистическом способе производства, а в сфере обращения.

Количественная теория денег устраивает монополистическую верхушку и в другом отношении.

Усиление государственно-монополистического вмешательства в сферу производства и обращения обусловливает заинтересованность финансовой олигархии в разработке такой системы чисто количественных показателей, которая могла бы быть использована для прикладных целей. Отсюда — типичным для буржуазных экономистов в условиях усиления государственно-монополистического капитализма является стремление превратить политическую экономию в прикладную науку, ограничить ее сферу изучением чисто количественных отношений. Такого рода требования высказал, например, Карл Снайдер в речи, произнесенной им в Американской академии политических наук в ноябре 1929 г. В качестве председателя статистического отдела Нью-Йоркского федерального резервного банка Снайдер выдвинул ряд проектов воздействия на сферу обращения в целях стабилизации покупательной силы доллара и цены золота с помощью регулирования процента и активизации валютного контроля ^[6]. Другой американский автор Р. Нибил, выступая против «метафизической политической экономии», усматривал подлинную задачу этой науки в том, чтобы «дать структурные характеристики данного периода для того, чтобы выдвинуть предложения для решения современных проблем» ^[7].

Столь же прикладной характер, отвечающий задачам государственно-монополистического контроля, пытается придать политической экономии шведский экономист Г. Мюрдаль. С его точки зрения экономическая теория призвана выработать некоторые простые и четкие положения, которые можно использовать для статистического анализа. В соответствии с этим за экономической теорией он видит только «комплекс рациональных вопросов, которые нужно поставить, ведя наблюдение над фактами» ^[8].

Энергичную борьбу с абстрактным методом в политической экономии под флагом борьбы с метафизикой и схоластикой вел на протяжении всей своей деятельности Густав Кассель. Он писал: «Политическая экономия должна быть наукой о количествах; она имеет дело с количествами и их отношениями друг к другу и выясняет условия равновесия сил, которые тоже должны рассматриваться с их количественной стороны» ^[9].

Характерно, что с точки зрения Касселя распространение «математической школы» в политической экономии вовсе не служит гарантией того, что политическая экономия идет по «верному пути», поскольку действительный «прогресс» этой науки Кассель видит только в том, чтобы экономисты научились оперировать измеримыми величинами; представители же математической школы, по его словам, часто применяют математический метод к таким явлениям, которые неизмеримы ^[10].

Ратуя за политическую экономию, как «науку о количествах и количественных отношениях», и не скупясь на выпады против абстрактного метода в политической экономии и против «суеверия», «метафизики» и «схоластики», якобы пронизывающих теорию стоимости, Кассель фактически продолжает борьбу вульгарной политической экономии против теории трудовой стоимости и одновременно стремится подчеркнуть служебную роль экономической науки в условиях государственно-монополистического капитализма.

В предисловии к своей книге «О количественном мышлении в экономической науке», в которой он развивает отдельные положения, ранее выдвинутые в его главном труде «Теория социальной экономии», Кассель писал: «Подобная перестройка (т. е. отказ от «схоластических» построений и переход к «количественному мышлению» в политической экономии. — А. Э.) представляет большой интерес для постоянно возрастающего круга тех лиц, которые в своей практической деятельности сталкиваются с экономическими и социальными вопросами. Естественно, эти люди требуют, да и призваны требовать, ясного изложения экономических закономерностей, освобожденных от путаницы догматических контроверз и могущих служить подходящим базисом для обсуждения современных проблем» ^[11].

Отстаивая принципы чисто «количественной» политической экономии, Кассель пытается возвести вульгарную политическую экономию в «перл научного создания».

Ведь именно вульгарная политическая экономия издавна занимается тем, что систематизирует ходячие представления буржуа и явления, выступающие на поверхности капиталистической действительности, будучи неспособной проникнуть в сущность экономических процессов, понять физиологию буржуазного общества. Кассель же не находит ничего лучшего, как рекламировать обыденное мышление лиц, захваченных отношениями капиталистического производства, в качестве достойнейшего образца, на который должна равняться «передовая», по его мнению, политическая экономия.

Пытаясь обосновать необходимость отказа от теории стоимости, Кассель писал: «Подобно тому как в практической жизни было найдено удобным отказаться от счета в «стоимостях» и от бесконечных меновых пропорций и пользоваться общим счетом на основе цен, так же и экономическая наука должна полностью отвергнуть так называемую теорию стоимости и развить теорию цен» ^[12].

Оставляя в стороне ту невероятную путаницу понятий, которая поражает внимание читающего эти строки, отметим, что едва ли можно произнести более убийственный приговор буржуазной науке, чем это делает Кассель, призывая ученых равняться на обыденное мышление. Отрицание теории стоимости — этой «возмутительницы спокойствия» буржуазных экономистов — и представление о том, что политическая экономия должна превратиться в прикладное руководство для капиталистических дельцов, служат выражением глубокого кризиса современной буржуазной политической экономии.

Характерное для буржуазной политической экономии стремление внедрить чисто «количественное мышление» и превратить политическую экономию в науку о количествах и количественных отношениях позволяет понять большую популярность количественной теории денег у буржуазных экономистов и представителей деловых кругов.

Как утверждает Кассель, преимущество чисто количественного мышления и превращения политической экономии в науку о количествах состоит в том, что такой подход якобы позволяет обнаружить одни и те же законы для различных типов хозяйства, т. е. для капитализма и для социализма. «Наши основные выводы, — пишет Кассель, — должны иметь абсолютную значимость для всякой экономики… Многие и очень важные результаты экономического анализа… имеют значимость даже для социалистического хозяйства. В моей «Теории социальной экономии» я показал, что и процент, и капитал, и земельная рента должны существовать в социалистическом обществе и определяться по существу теми же факторами, что и при нашем современном экономическом строе» ^[13].

Попытка отожествления закономерностей капиталистического и социалистического хозяйства является одним из новейших видов оружия в арсенале буржуазной апологетики. Самое стремление идеологов буржуазии пользоваться этим оружием достаточно ярко обнаруживает обострение противоречий в империалистическом лагере, кризис его экономических и моральных основ, а также их стремление затушевать преимущества социалистической системы хозяйства перед капиталистической.

Охарактеризованные выше обстоятельства, которые содействовали распространению количественной теории в эпоху империализма и в период общего кризиса капитализма, представляют резкий контраст с теми, которые обусловили развитие этой теории в эпоху домонополистического капитализма.

На заре капитализма количественная теория возникла в связи с обсуждением вопроса о влиянии притока драгоценные металлов на уровень цен и была направлена против теории меркантилистов о деньгах, как богатстве нации. Критики меркантилизма, идеологи нарождающегося промышленного капитала, доказывали, что гораздо выгоднее ввозить средства производства, чем золото, представляющее собой мертвую форму богатства, что применение живого труда и машин больше способствует возрастанию богатства, чем торговля ^[14]. Обнаружившееся в этот период резкое обесценение драгоценных металлов послужило добавочным мотивом для критики взглядов идеологов торгового капитала о деньгах, как богатстве нации.

Как известно, наметившийся со второй половины XVI в. рост добычи драгоценных металлов и прилив их в Европу сопровождался повышением товарных цен в 2—3 раза против прежнего уровня. Создавалось впечатление о существовании прямой зависимости между увеличением денег в обращении и ростом цен.

Количественная теория у авторов конца XVII и начала XVIII вв., представляя собой попытку обобщить наблюдения над рынком драгоценных металлов, превращается в орудие борьбы с меркантилизмом. В противовес меркантилизму его критики развивали теорию фиктивной ценности драгоценных металлов и денег, используя ее для борьбы с учением о деньгах, как богатстве нации. Главными представителями данной группы, у которых отрицание реальной стоимости денег и критика отождествления богатства с деньгами были связаны с количественной теорией, являлись Юм и Монтескье. Их теория денег созрела в первой половине XVIII в. и их работы по этому вопросу появились почти одновременно — в 40-х годах XVIII в., т. е. именно в период, который ознаменовался сильным ростом добычи серебра в Бразилии и в Мексике.

В отличие от физиократов и их предшественников Юм и Монтескье совершенно не связывали решение проблемы количества денег в стране с объемом воспроизводства и кругооборотом общественного капитала ^[15], придавая деньгам чисто фиктивную ценность, обусловленную их количеством. Так, например, Юм писал: «Рассматривая какое-нибудь государство, мы заметим, что большее или меньшее количество денег, находящихся в нем, не имеет никакого значения потому, что цена товаров всегда пропорциональна количеству денег». На основании этого Юм заключил, что «ценность денег есть величина совершенно фиктивная» ^[16].

Вместе с тем из теории Юма вытекает, будто фиктивной является стоимость самих драгоценных металлов. Отсюда — равнодушие Юма не только к вопросу о количестве серебра в обращении, но также к вопросу о субстанции денежных единиц. Характерно его указание на то, что благосостояние нации не зависит от большего или меньшего количества драгоценных металлов.

Это же положение развивал Монтескье, который определял монету, как «знак, который представляет ценность всех товаров» ^[17]. Из этого определения вытекает оценка Монтескье влияния на уровень товарных цен увеличения количества денег в обращении. Игнорируя объективное стоимостное содержание денежных единиц, Юм и Монтескье за масштабом цен не различали меры стоимости. Поэтому их теория со всей наглядностью демонстрирует основную ошибку, свойственную всем приверженцам количественной теории денег, которые утверждают, будто товары вступают в обращение без цены, а золота без стоимости.

В то же время теория денег Юма и Монтескье служит иллюстрацией тесной органической связи между количественной теорией и теорией «идеальной единицы денежной меры», поскольку обе эти теории строятся на отрицании денег как меры стоимости.

Наряду с этими общими чертами, присущими количественной теории денег во все времена, в рассмотренных выше положениях Юма и Монтескье, если их сравнить с современными вариантами количественной теории денег, привлекает внимание следующая характерная особенность: не в пример современным количественникам оба автора с полным безразличием относились к тому, как сложатся цены, будут они высокими или низкими. Для Юма и Монтескье это было только вопросом большего или меньшего усложнения счета.

Устанавливая зависимость уровня цен от количества денег в обращении, Юм писал: «Это изобилие (денег) не может быть ни полезно, ни вредно — все равно как ничего не изменилось бы в торговых книгах, если бы вместо арабских цифр, которые требуют небольшого числа знаков, стали бы употреблять римские, состоящие из большого количества знаков» ^[18]. В другом, месте он заявлял, что единственным последствием увеличения количества денег в обращении является повышение цен, «да и эта перемена касается больше имени» ^[19].

В первой трети XIX в. количественная теория использовалась для объяснения законов банкнотной эмиссии, но сторонники этой теории во главе с Д. Рикардо тоже не обнаруживали стремления использовать установленные им законы денежного обращения для борьбы за повышение уровня цен.

Такого рода попытки могли возникнуть только в эпоху империализма. Характерным примером этого является использование в этом плане известного «уравнения обмена» Ирвинга Фишера, который пытался облечь в математическую формулу основной вывод количественной теории денег с тем, чтобы придать этой теории характер абсолютной истины. Известно, что с помощью этой формулы Фишер распространяет выводы количественной теории денег даже на депозиты (новшество, которое отражает широкое развитие чекового обращения). В своем «уравнении обмена» Фишер пытается изобразить зависимость между объемом денежной массы, массы депозитов и уровнем товарных цен ^[20].

Это уравнение имеет следующий вид:

где М — денежная масса, M₁—депозиты, V — скорость обращения денег, V₁ — скорость обращения депозитов, Р — средняя цена товаров и Q — товарная масса. Отсюда , т. е. уровень цен выступает как результат деления всей массы денег и депозитов на товарную массу.

В этом «уравнении обмена» изменение уровня цен изображается как функция возросшей денежной массы.

В эпоху империализма и в особенности в условиях общего кризиса капитализма, когда периодические кризисы перепроизводства стали особенно острыми и глубокими, буржуазные экономисты начали усиленно выдвигать количественную теорию денег не только для «объяснения» явлений в сфере обращения, но больше, чем когда бы то ни было, в качестве руководства для воздействия на сферу обращения и на весь процесс капиталистического воспроизводства.

Прежде чем перейти к рассмотрению того, как осуществлялось приспособление количественной теории денег к государственно-монополистическому капитализму, или, другими словами, в каких формах использовалась количественная теория денег в качестве руководства для денежно-кредитной политики, ознакомимся с теми поправками к количественной теории денег, которые были продиктованы наблюдениями над некоторыми явлениями денежного обращения во время и после первой мировой войны.

Наблюдения над денежно-кредитной сферой на первом этапе общего кризиса капитализма вызвали ряд попыток «усовершенствовать» количественную теорию денег. При этом буржуазные экономисты стремились обобщить чисто внешние явления в сфере обращения, будучи неспособными раскрыть их внутреннюю сущность. Каковы же эти внешние явления?

Вопреки основному положению количественной теории денег о зависимости цен от количества денег в обращении, опыт денежного обращения на протяжении первой мировой войны не позволил обнаружить параллелизма между изменением объема денежной массы, уровнем цен и движением курсов.

Темпы нарастания эмиссии и темпы роста цен расходились во всех странах. Более того, в годы военной и послевоенной инфляции сравнение кривых движения курсов и движения цен не только не обнаружило того соответствия, которое вытекало из теории «паритета покупательной силы» (т. е. количественной теории применительно к валютным курсам), но даже позволило выявить разнобой между движением курсов валют и движением внутренних цен, разнобой, получивший название «диспаритета». Эти явления побуждали буржуазных экономистов заняться выяснением вопроса, действительно ли курсы идут на поводу у цен и не имеет ли места обратный процесс, а именно — зависимость цен от движения курсов.

Если некоторые особенности в развитии военной и послевоенной инфляции и в движении валютных курсов послужили толчком к пересмотру количественной теории, то не меньшим стимулом для ее критики явился опыт денежного обращения в последующий период временной стабилизации валют и мирового экономического и валютного кризиса.

Первый послевоенный экономический кризис 1921 г. и последовавшая за ним депрессия, которая до некоторой степени облегчила стабилизацию валют в отдельных странах, наглядно обнаружили зависимость уровня цен от циклических колебаний капиталистического производства. Самая неравномерность движения цен отдельных групп товаров в ходе цикла побуждала к критической переоценке положения количественников о некоем «общем уровне цен», обусловленном якобы чисто монетарными и чисто количественными факторами.

Правда, неравномерность движения цен отдельных групп товаров можно было наблюдать уже при развитии инфляции в отдельных странах в конце XVIII в., при эмиссии континентальных денег, в период борьбы американских колоний за независимость в 1775—1783 гг.; при инфляционном обесценении французских ассигнатов в 1793—1796 гг.; во время инфляции, вызванной наполеоновскими войнами в Англии и в России. Однако в ходе этих инфляций циклический характер колебаний цен не мог обнаружиться. Широкое поле для его наблюдения впервые представила длительная инфляция периода общего кризиса капитализма. К тому же она дала огромный материал и для пересмотра ряда вопросов, которые уже обсуждались ранее. Так, например, вопросы о том, влияет ли объем денежного обращения на уровень цен, или же цены на объем денежного обращения, являются ли колебания промышленного цикла результатом или причиной изменений товарных цен, приобретают существенное место в современных денежных теориях, которые теснейшим образом «переплетаются с теорией цикла.

Чтобы ориентироваться в различных вариантах перестройки количественной теории денег в период общего кризиса капитализма и уловить основные направления, по которым производились ее «усовершенствование» или ее критика, навеянные наблюдениями над денежным обращением этого периода, можно условно отнести авторов внесенных поправок к двум основным группам.

Авторы первой группы, сохраняя исходную позицию об уровне цен как функции изменений денежной массы, ограничили свои «поправки» выяснением содержания отдельных элементов уравнения обмена и попытками «уточнить» отдельные положения количественной теории денег. Сюда относятся, например, попытки проанализировать и объяснить отсутствие параллелизма между ростом денежного обращения и ростом товарных цен, между уровнем цен и степенью внешнего обесценения денег и т. д.

Другая группа авторов, пытаясь привести количественную теорию денег в согласие с наблюдаемыми явлениями в денежно-кредитной сфере, шла по пути более радикальной ломки некоторых устоявшихся положений количественной теории денег. Экономисты из этой группы не только отказались от определения уровня товарных цен на основе противопоставления всей денежной массы всей товарной массе, но отрицали и самое наличие некоего «общего уровня цен», побуждаемые к этому различными мотивами. У одних этот отказ вытекал из стремления показать зависимость движения цен от движения капиталистического цикла, у других он был связан с попыткой выяснить неравномерность в ходе цикла движения цен отдельных групп товаров и неравномерность самого развития отдельных отраслей промышленности, что не мешайо им в основном оставаться на позициях количественной теории (например, Ф. Хайек, Дж. М. Кейнс).

Начнем с характеристики поправок к количественной теории авторов первой группы.

Еще до первой мировой войны многие буржуазные экономисты выступали против количественной теории денег, доказывая ее противоречие фактам. Так, например, американский экономист Дж. Лафлин показал, что значительное падение цен в 1874—1896 гг., вопреки количественной теории денег, совпало с возродшим производством золота ^[21].

Проверке основных положений количественной теории в свете военной и послевоенной инфляции посвящена работа французского экономиста Альберта Афталиона «Деньги, цены и валютные курсы» ^[22]. Подчеркивая то обстоятельство, что увеличение денежной массы, рост цен и падение валютных курсов в военные и послевоенные годы не обнаружили того параллелизма, которого можно было бы ожидать в соответствии с количественной теорией денег, Афталион пытался уяснить причины изменений ценности денег в военный и послевоенный период.

Исходя из несоответствия в движении кривых, характеризующих изменения объема денежной массы в обращении, товарных цен и валютных курсов, Афталион приходит к выводу, что эти явления в сфере денежного обращения не укладываются в рамки количественной теории денег и что для объяснения указанных процессов необходимо учитывать действие «психологических факторов». Согласно Афталиону, рост денежной массы действительно влечет за собой рост товарных цен, однако не потому, что изменилось соотношение между количеством денег и количеством товаров, а потому, что возросший приток денег в кассы предпринимателей побуждает их к переоценке денежной единицы. Психологические моменты, утверждает Афталион, в конечном счете отражаются на изменении уровня товарных цен, причем цены возрастают вовсе не пропорционально росту денежной массы.

Выдвигая «психологическую» теорию денег, Афталион пытался опереться на теорию «предельной полезности» австрийской школы, согласно которой стоимость товаров и денег якобы определяется субъективными оценками их со стороны продавцов и покупателей.

«Поправки» Афталиона нисколько не улучшают количественную теорию денег, поскольку в этом своем варианте вульгарная установка количественников оказывается помноженной на вульгарную теорию ценности австрийской школы.

Методологическая порочность теории «предельной полезности» состоит в том, что она пытается вывести объективное экономическое явление — стоимость товаров — из субъективно-психологических оценок. Однако, несмотря на совершенно различные представления разных «хозяйствующих субъектов» о степени полезности для них тех или иных материальных благ, каждый товар имеет единую, объективно определенную величину — общественную стоимость. В действительности не величина стоимости товаров определяется субъективными оценками товаровладельцев, а наоборот, в этих оценках «хозяйствующие субъекты» вынуждены исходить из объективно сложившихся товарных цен, представляющих собой денежное выражение стоимости товаров.

Если субъективно-психологическая теория стоимости в корне несостоятельна в отношении товаров, то она тем более несостоятельна в отношении денег. Ведь деньги как таковые не имеют самостоятельной полезности для людей, поскольку они сами по себе не способны удовлетворять никакую человеческую потребность. Потребительная стоимость денег состоит в их способности обмениваться на все товары. Таким образом, субъективная оценка денежной единицы покупателем отражает реально существующий, объективно сложившийся уровень, товарных цен и нелепо поэтому выводить самые цены из этой оценки.

Несостоятельна и попытка Афталиона сочетать количественную теорию денег с теорией «предельной полезности».

Рост бумажноденежной массы вызывает рост цен вовсе не потому, что изменилась «психологическая оценка» денежной единицы хозяйствующими субъектами. Если верить сторонникам «психологического» варианта количественной теории денег, то множественность «оценок» денежных единиц, т. е. различная «предельная полезность» денежной единицы в хозяйствах различной мощности (в хозяйствах рабочих и предпринимателей, чиновников и поставщиков военных заказов) должна была бы привести к тому, что представители различных социальных групп устанавливали бы различные цены на разные товары, что в действительности iHe имеет места. Ни количественная теория в прежнем виде, ни ее психологический вариант неспособны раскрыть закономерности денежного обращения в целом и инфляционного процесса в частности. Эти закономерности могут быть поняты только на основе марксистской теории денег и марксовой формулы о количестве денег, необходимых для обращения.

Некоторые авторы значительно раньше Афталиона пытались «подкрепить» количественную теорию денег психологическими моментами.

Так называемый «психологический вариант» количественной теории денег довольно подробно освещен проф. 3. С. Каценеленбаумом ^[23]. Несомненно, что Афталион является представителем именно этого «психологического варианта». Однако повторение им давно знакомых приемов вульгарной политической экономии не может заслонить от нас специфики его «поправок», характерной для периода общего кризиса капитализма. Специфика эта заключается в выдвижении мотивов «предвидения», «неуверенности», «ожидания» и т. д., которые оказывают влияние на уровень товарных цен. Сочетание количественных и качественных моментов, как утверждает Афталион, служит ключом к решению многих современных проблем, особенно монетарных ^[24].

В период общего кризиса капитализма «мотив неуверенности», как мы увидим ниже, использовался не только в качестве корректива к количественной теории денег, но приобрел огромное значение и на других участках буржуазной политической экономии.

Наблюдения за денежно-кредитной сферой в годы военной и послевоенной инфляции вызвали и ряд других попыток «усовершенствовать» количественную теорию. В частности, подвергаются уточнениям основные члены «уравнения обмена» — этого символа веры сторонников количественной теории. Невиданный размах инфляции заставил буржуазных экономистов обратить внимание на то, что самая скорость обращения является функцией обесценения денег (И. Шумпетер, Г. Кассель), что она выступает скорее как следствие, а не как причина обесценения денег (И. Борткевич, Г. Нейссер).

Пресловутая презумпция количественников о «прочих равных условиях», при которых происходит изменение денежной массы, испытывает ряд ударов. Г. Кассель во втором издании своей «Теории социальной экономии» заявил, что увеличение массы денег оказывает влияние и на другие члены уравнения, например, на скорость обращения денег, на отношение между депозитами и кассовой наличностью и т. д.

Острый валютный демпинг и усиление протекционизма побуждали также к ревизии теории «паритета покупательной силы», представляющей попытку объяснить уровень валютных курсов, исходя из количественной теории денег. Согласно теории «паритета покупательной силы» валютный курс между странами устанавливается на основе сопоставления покупательной силы валютных единиц обеих стран, а покупательная сила денег изменяется в зависимости от изменения их количества.

Таким образом, в своем первоначальном виде теория «паритета покупательной силы» сводилась к утверждению, что «курсы могут изменяться только в том случае, если произошли изменения внутренних цен в результате инфляции. Позднее Кассель признал, что при ранее предложенном им способе вычисления паритетов покупательной силы он упускал из виду препятствия, воздвигнутые в международной торговле; что паритет покупательной силы нужно рассматривать только как «приблизительный грубый расчет» и что утверждение, будто паритеты определяются исключительно уровнем экспортных и» импортных цен, является грубой ошибкой ^[25].

Поправки к теории «паритета покупательной силы» можно проследить и в более ранних произведениях этого автора. Так,, в декабре 1919 г., когда курс германской марки, выраженный в шведских кронах, составлял только около ¹/₃ ее покупательной силы, Кассель выдвинул три мотива этой недооценки, ограничивающих прямолинейность его первоначальных выводов: 1) усиленное сбрасывание германских марок; 2) ограничения: экспорта товаров и 3) значительный экспорт германских капиталов.

В своем меморандуме Брюссельской финансовой конференции 1920 г. Кассель уже не определял паритет на основе непосредственного соотношения между ценами, а в книге «Деньги и валютный курс после 1914 г.», опубликованной в Г923 г., Кассель прямо указывал, что курсы не могут соответствовать соотношению между уровнем цен и что теория «паритета покупательной силы» «…дает решение валютной проблемы только в первоначальном и грубом приближении» ^[26]. Наблюдения в этой области заставили Касселя учесть ряд факторов, вторгающихся; в процесс выравнивания внутренней и внешней ценности денег (прямые запрещения экспорта, таможенные пошлины, предвосхищение инфляции, спекулятивная скупка валюты и т. д.).

Кассель указывал, что «умножение старого паритета покупательной силы на степень изменения внутренней покупательной: силы денег» не дает ответа на вопрос о современном уровне паритета покупательной силы, поскольку при этом способе расчета не приняты во внимание возможные нарушения внешней торговли и изменение внутренних условий в стране.

В новое издание «Теории социальной экономии» Кассель. внес и другие поправки. Он отказался, например, от старого тезиса о том, будто движение капиталов не затрагивает процесса образования курсов. Кроме того, наряду с количественными факторами в денежной сфере он стал подчеркивать значение таких «немеханических факторов», как предвосхищение деловыми кругами дальнейшего развертывания инфляции и роста внутренних цен.

Здесь мы снова встречаемся со специфическим для периода общего кризиса капитализма мотивом «антиципации», который у ряда авторов тесно переплетается с чисто эмипирической критикой количественной теории денег.

Таким образом, наблюдения над денежным обращением в ходе первой мировой войны и в послевоенный период побуждали буржуазных экономистов к пересмотру некоторых устоявшихся положений количественной теории денег.

Под влиянием этого опыта буржуазные экономисты пытались уточнить роль отдельных элементов уравнения обмена в условиях инфляции и смягчить прямолинейность выводов количественной теории о полном параллелизме между движением денежной массы, ценами и валютными курсами.

Значительно дальше в своей критике количественной теории идут авторы из второй указанной нами группы. Они высказываются против объяснения цен исключительно монетарными факторами, подчеркивают обусловленность цен всем движением капиталистического цикла, отвергают как бесплодную самую проблему «общего уровня цен» и в своей критике количественной теории воспроизводят принципы, развитые еще в XIX в. «банковой школой» Тука и Фуллартона.

Старый вопрос о том, влияют ли цены на денежную массу или денежная масса на цены, был снова поднят этой группой авторов. В их числе назовем французского экономиста Шарля Риста, который пытался на основе послевоенного опыта денежного обращения показать ложность представлений количественной теории денег об уровне цен, как функции денежной массы. По Ристу, дефляция в Англии в 1920 г. была вызвана вовсе не денежной политикой банков, напротив, сокращение денежной массы следовало за падением цен, а не предшествовало ему ^[27].

X . Уизерс также считал, что кризис 1920—1921 гг. в США вовсе не был результатом политики федеральных резервных банков, как это пытался утверждать Хоутри, который объяснял его повышением переучетной ставки и связанным с этим сжатием кредитов федеральных резервных банков. В отличие от Хоутри, Уизерс стремился показать, что банки просто следовали в своей учетной политике за положением на денежном рынке, не проводя никакой искусственной политики, что даже самые мощные федеральные резервные банки США ограничивались только тем, что просто «констатировали» существующее положение, не управляя им, что кризис был вызван совершенна другими причинами и в первую очередь сжатием рынка сбыта в Восточной Азии ^[28].

Если опыт войны и послевоенной инфляции ярко продемонстрировал, что рост цен вовсе не равнозначен промышленному подъему, то период американского «просперити» и последовавшего за ним мирового экономического кризиса поколебали веру в количественную теорию и в другом отношении. Наблюдавшееся в период подъема несоответствие между ростом денежной массы и ростом цен, несовпадение роста цен с фазой подъема, наконец, неравномерность роста цен отдельных групп товаров — все это противоречило количественной теории, которая утверждает, будто уровень цен устанавливается путем противопоставления всей денежной массы всей товарной массе, с одной стороны, и будто расширение объема обращения вызывает обязательно рост цен и служит толчком к промышленному подъему — с другой.

То обстоятельство, что количественная теория денег пытается объяснить изменения цен исключительно количественными факторами, что она игнорирует связь цен с циклическими колебаниями капиталистического производства и не учитывает неравномерности движения цен различных групп товаров, вызвало ряд критических выступлений против этой теории.

Вопрос о влиянии денежной массы на общий уровень цен некоторые авторы заменяют вопросом о причинах неравномерности движения цен отдельных групп товаров. Наиболее известные попытки в этом направлении связаны с именами Кейнса и Хайека, в работах которых денежно-кредитная теория тесно переплетена с теорией промышленного цикла.

«Усовершенствованию» количественной теории Кейнс посвятил свой обширный «Трактат о деньгах», который был опубликован в 1930 г., т. е. в разгар мирового экономического кризиса ^[29]. В этой книге Кейнс поставил перед собой задачу: 1) уяснить факторы, определяющие уровень товарных цен, и 2) исходя из этого, разрешить вопрос о создании «регулируемой валюты», не связанной с золотом и покоящейся на основе устойчивого уровня цен.

Начиная свой «Трактат» с анализа видов денег, Кейнс переходит затем к рассмотрению отдельных факторов, влияющих на покупательную силу денег, и уже на основе этого анализа ставит вопрос о целях и методах валютной политики.

Теория «регулируемой валюты» Кейнса будет освещена ниже в специальной главе. Здесь мы ограничимся рассмотрением тех поправок, которые Кейнс вносит в количественную теорию денег.

Подобно некоторым другим критикам старомодной количественной теории денег, Кейнс подчеркивает свое стремление дать «динамический», а не статический анализ соотношения между денежной и товарной массами.

Считая неправильным определение общего уровня цен посредством простого противопоставления имеющейся в наличии денежной массы всей товарной массе, Кейнс пытается разложить денежную и товарную массы на их основные слагаемые и путем сопоставления последних найти законы установления цен отдельных групп товаров, в первую очередь предметов потребления и средств производства.

Подчеркивая неоднородность денежной массы с точки зрения ее влияния на цены отдельных групп товаров, Кейнс различает внутри денежной массы: во-первых а) доходы, полученные при производстве потребительских благ, и б) доходы, полученные при производстве средств производства, и во-вторых: а) затраты, произведенные на предметы потребления, и б) сбережения. Такое разграничение он считает существенным для доказательства того, что при одинаковом соотношении между долями национального дохода, полученными в сфере производства средств производства и в сфере производства предметов потребления, и распределением затрат на текущее потребление и на сбережения уровень цен потребительских благ будет находиться в соответствии с издержками их производства. При отсутствии же такой пропорциональности уровень цен потребительских благ отклонится от издержек их производства.

В связи с этим, по мнению Кейнса, общий уровень цен всех; продуктов общественного производства не представляет из себя чего-то единообразного и равномерно изменяющегося, поскольку движение цен на предметы потребления и на капитальные блага не совпадает. В состоянии равновесия и те и другие цены определяются «денежными издержками производства» или, согласно другой формулировке Кейнса, «денежной нормой вознаграждения за эффективность факторов производства» ^[30], причем под это вознаграждение Кейнс подводит как заработную плату, так и прибыль.

В соответствии с тем, какая доля национального дохода направлена на приобретение предметов потребления и какая доля отвлекается в сферу сбережений, устанавливается уровень цен потребительских благ. Другими словами, этот уровень цен зависит, по Кейнсу, от того, насколько доли национального дохода, используемые для сбережений и для личного потребления, соответствуют распределению совокупного общественного продукта между отраслями, производящими средства производства, и отраслями, производящими предметы потребления. Если часть национального дохода, направленная на приобретение предметов потребления, больше чем доля потребительских благ в совокупной продукции, то уровень цен предметов потребления превысит их издержки производства и, наоборот, уровень цен будет ниже издержек производства, если сумма сбережений превысит сумму инвестиций.

Уровень цен «капитальных благ» зависит, утверждает Кейнс, не только от соотношения между сбережениями и инвестициями, но также от ожидаемых цен на предметы потребления и от уровня ссудного процента, по которому инвесторы пользуются кредитом. Изменяя объем и цену банковского кредита, банки влияют на объем инвестиций и сбережений: большее или меньшее отношение объема инвестиций к объему сбережений определяет собой прибыль или убыток предпринимателей ^[31].

Поддерживая широко распространенное в буржуазной экономической литературе положение, что повышение банковского процента вызывает непосредственно падение уровня цен, Кейнс пытается проследить пути, по которым осуществляется это воздействие. Как полагает Кейнс, уровень банковского процента оказывает влияние на соотношение между сбережениями и инвестициями, поскольку повышение процента побуждает к сбережениям и замедляет инвестиции и наоборот.

Кейнс считает, что изменения в объеме отдельных видов доходов, из которых слагается платежеспособный спрос, связанные с изменением объема сбережений, а также постоянные изменения в распределении капиталов между производством средств производства и производством средств потребления обусловливают различный уровень цен товаров обоих подразделений.

Свою «динамическую» теорию Кейнс пытается представить в виде математических формул — «основных уравнений», разработанных в «Трактате о деньгах».

Общую сумму денежного дохода общества за определенный отрезок времени Кейнс обозначает буквой Е. В этой сумме «I¹» представляет ту часть национального дохода, которая получена при производстве средств производства. Таким образом, Е — I¹ выражает стоимость производства предметов потребления. Если обозначить сумму сбережений буквой S, то текущие затраты из национального дохода ^[32] на потребительские блага можно обозначить как Е — S. Общую сумму произведенных благ Кейнс обозначает О; R выражает объем поступивших на рынок и купленных потребителями товаров потребительского спроса и услуг и С — чистый прирост инвестиций.

Формула О = R + С должна означать, что вся сумма произведенных благ частично идет для целей потребления, частично же используется для дальнейшего производства.

Обозначая через Р уровень цен товаров потребительского спроса, Кейнс выражает текущий расход на предметы потребления как Р • R. Пользуясь этими условными обозначениями, Кейнс выводит формулу, с помощью которой пытается выразить, что затраты общества на предметы потребления равны разнице между его доходами и сбережениями.

Чтобы придать этому примитивному выводу характер математической бесспорности, Кейнс преподносит его в разных вариантах в виде следующих уравнений:

Устойчивость цен потребительских благ может быть сохранена якобы при-том условии, что текущие сбережения поглощаются новыми инвестициями и самый объем потребительских благ не изменяется. При этом Кейнс сознает, как трудно поддерживать на практике соотношение между потреблением и сбережениями, между объемом сбережений и объемом инвестиций именно в такой пропорции, которая обеспечивала бы нормальное соотношение между производством средств производства и производством предметов потребления.

Совершенно очевидно, что «основные уравнения» Кейнса строятся в соответствии с принципами количественной теории денег, хотя Кейнс и отказался от огульного противопоставления всей денежной массы всей товарной массе.

Легко заметить, что, вместо деления всей денежной массы на всю товарную массу, или, выражаясь словами Маркса, вместо деления всей «металлической груды» на всю «товарную мешанину», Кейнс делит поочередно и денежную груду и товарную кучу в неопределенной пропорции на две части и вслед за тем делит соответственные доли первой на вторую.

Сравнение «основных уравнений» Кейнса с «уравнением, обмена» Ирвинга Фишера обнаруживает следующие различия.

«Уравнение обмена» Фишера строилось на противопоставлении всей денежной массы, включая депозиты, всей товарной массе, в то время как «основные уравнения» Кейнса строятся путем противопоставления отдельных групп доходов товарам потребительского спроса и капитальным благам.

В то время как у Фишера на левой стороне его уравнения фигурируют все депозиты, поставленные в один ряд с денежной массой, Кейнс проводит различие между «сберегательными» депозитами и «кассовыми» депозитами. Отсутствие подобных группировок денежных доходов в формуле Фишера вызывает со стороны Кейнса ряд упреков.

Стремясь более детально проследить влияние отдельных компонентов денежной массы на процесс ценообразования, Кейнс делит денежное обращение также в ином, новом разрезе на две большие группы: 1) промышленное обращение, т. е. средства, направляемые на приобретение промышленных товаров, и 2) финансовое обращение — средства, используемые для финансовых целей. При этом под «промышленностью» он понимает всякую хозяйственную деятельность, включая торговлю, а под финансовым обращением — ту долю денежных средств, которая направляется на рынок ценных бумаг, на денежный рынок и на совершение спекулятивных сделок.

Цель такого разграничения заключается в том, чтобы объяснить процесс образования курсов ценных бумаг и их связь с динамикой цен промышленных товаров в ходе цикла. Эта выдвинутая Кейнсом классификация была продиктована наблюдениями над имевшим столь болезненные последствия несоответствием между движением курсов ценных бумаг и движением цен промышленных товаров, т. е. несоответствием между ростом реального капитала и ростом фиктивного капитала, которое достигло невиданных размеров накануне биржевого краха осенью 1929 г.

Правда, подобные явления были известны и ранее, например, перед кризисом 1907 г. Но накануне мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. разрыв между ростом курсов акций, с одной стороны, и движением объема производства и цен — с другой, проявился значительно острее. Накануне экономического кризиса 1907 г. курсы акций в США повысились на 75% по сравнению с 1904 г. при росте объема производства за тот же период (индекса продукции обрабатывающей промышленности) на 25% и росте общего индекса цен на 9%. В сентябре 1929 г., т. е. накануне биржевого краха, курс 30 промышленных акций Доу-Джонса составлял 365 против 160 в сентябре 1926 г., или повысился в 2,3 раза. За этот же период общий индекс объема производства увеличился на 10%, а общий индекс оптовых цен даже снизился ^[33].

Установив распределение денежных средств между «промышленным» и «финансовым» обращением, охарактеризовав основные стимулы (психологические и идущие со стороны банковской политики), которые содействуют усилению или снижению спроса на биржевые ценности, Кейнс приходит к желанному выводу, что движение курсов ценных бумаг в каждый данный момент не совпадает с движением цен ни на капитальные блага, ни на предметы потребления и что «финансовое обращение» развивается, таким образом, независимо от «промышленного обращения».

В своем делении денежного обращения на промышленное и финансовое Кейнс по существу имел в виду противоположность движения реального и фиктивного капитала. Формой проявления этой противоположности, приковавшей внимание экономистов, как раз и явилась неравномерность движения цен промышленных товаров и курсов ценных бумаг накануне биржевого краха 1929 г. Однако констатация указанной противоположности сочетается у Кейнса с совершенно неверными позициями количественной теории денег.

Обосновав указанным методом неравномерность изменения цен на капитальные блага и товары потребительского спроса, Кейнс пытается объяснить также неравномерность движения курсов ценных бумаг и уровня цен промышленных товаров путем деления произвольной части «денежной груды» на соответствующую долю «товарной мешанины». При этом Кейнс приводит разнообразные доказательства того, что та доля «денежной груды», которая стоит в числителе, и та доля «товарной мешанины», которая стоит в знаменателе отдельных дробей, являющихся элементами его «основных уравнений», подвергается постоянным изменениям под влиянием «склонностей» публики потреблять или накапливать, «антиципации спроса», «антиципации цен», банковской политики, объема кредита, уровня процента и т. д.

Следовательно, именно стремление объяснить неравномерность движения цен на средства производства и предметы потребления, а также неравномерность движения реального и фиктивного капитала побудило Кейнса к разграничению денежного обращения на отдельные сферы, к отказу от противопоставления всей денежной массы всей товарной массе. По линии этой основной поправки к количественной теории развертывается полемика Кейнса с Хоутри, как с представителем «старомодной» количественной теории.

Хоутри определял промышленный цикл как чисто «монетарное явление» и утверждал, что «все причины колебаний производственной деятельности обусловлены монетарным фактором и только те (колебания. — А. Э.) могут дать плодотворные результаты, для которых в данное время имеется благоприятный «денежный климат» ^[34]. Кейнс не возражает против этого положения, однако он не доволен тем, что Хоутри не проводит необходимого различия между отдельными сферами денежного обращения, а именно — между теми монетарными факторами, которыми определяется «финансовая инициатива», т. е. состояние рынка ценных бумаг, и теми доходами, которыми определяется состояние материальных факторов производства, в частности, динамика производства средств производства и предметов потребления ^[35].

Оспаривая данную Хоутри огульную оценку роли монетарных факторов (в частности, дисконтной политики) для всех областей предпринимательской деятельности, Кейнс подчеркивает неравномерность развития производства и потребления в отдельных фазах промышленного цикла. Он указывает, например, что в ходе кризиса производство падает в гораздо большей степени, чем потребление. «Кризис (slump) не приводит просто к уменьшению производства и соответствующему ему сокращению потребления, но также к замене производительного потребления непроизводительным. Это в особенности имеет место, когда помощь безработным поддерживается на высоком уровне ^[36].

Таким образом, Кейнс приходит к выводу, что сжатие производства в ходе кризиса означает одновременный рост потребления. В таком извращенном виде изображает Кейнс кризисы, которые под его пером превращаются в «эру благоденствия». Известно, что в действительности кризисы возникают в результате узости и ограниченности потребления широких масс трудящихся; по Кейнсу же выходит обратное и получается, будто во время кризисов потребление растет особенно (!) за счет потребления безработных, получающих пособия.

Кейнс пытается избежать слишком очевидных противоречий между количественной теорией с ее представлением об едином уровне цен и действительностью, а именно — с наблюдаемой в ходе промышленного цикла неравномерностью движения цен отдельных юрупп товаров. Он стремился показать, что процесс изменения уровня цен представляет собой результат сложных взаимодействий отдельных элементов в сфере производства и в сфере обращения и только в конечном счете определяется количественным отношением отдельных долей денежной массы к соответствующим группам товаров.

Однако дробление Кейнсом денежной массы на отдельные части не спасает его теорию от того основного порока, которым грешит и «старомодная» количественная теория. У Кейнса, так же как и у Юма, Монтескье и у других приверженцев количественной теории денег, товары вступают в обращение без цены, а золото без стоимости, причем цены товаров образуются в процессе обращения, а не в процессе производства. Вместе с тем, отказавшись от концепции «единого уровня цен», Кейнс тем. самым лишил себя возможности установить способ воздействия на уровень цен с той прямолинейностью, которой отличаются рецепты конъюнктурной политики «старомодных» представителей количественной теории денег.

Приведенные примеры «усовершенствования» количественной теории денег были продиктованы попыткой объяснения тех явлений в сфере обращения, которые непосредственно затрагивали интересы монополий. Буржуазные экономисты призваны были дать ключ к объяснению того, почему цены одних, а не других товаров растут быстрее, в чем скрытые пружины перехода к промышленному подъему, как предотвратить падение цен и т. д. и т. п.

Однако это только частные «поправки» к количественной теории, частная ревизия ее отдельных элементов. Более решительной попыткой в этой области, попыткой, особенно четко отмеченной клеймом своей эпохи, является ревизия количественной теории денег под углом зрения мотивов «неуверенности» и «предпочтения ликвидности».

О своем отказе от старых позиций, т. е. от количественной теории денег, и о причинах, побудивших его к этому отказу, Кейнс объявил в своей нашумевшей книге «Общая теория занятости, процента и денег». В действительности и здесь он продолжал стоять на позициях количественной теории, хотя и пытался в какой-то мере ограничить роль денежных факторов. Кейнс следующим образом характеризует свой отход от старых позиций:

«Когда я начал писать свой «Трактат о деньгах», — читаем мы в предисловии к «Общей теории», — я находился еще во власти традиционных взглядов, рассматривая влияние денег, как нечто, так сказать, обособленное… Когда я закончил его, я уже более вплотную подошел к сближению денежной теории с общей теорией спроса и предложения. Однако важнейшей ошибкой теоретической части этого труда (а именно 3-й и 4-й книги) я считаю то, что пренебрегал внимательным изучением изменений (курсив Кейнса) уровня производства» ^[37].

Так же, как и некоторые его предшественники по критике количественной теории денег, Кейнс считал необходимым расширить ее сферу, слить ее с «теорией конъюнктуры».

С аналогичной критикой чисто «монетарных теорий», как увидим ниже, выступил также Ф. Хайек — глава «молодой австрийской школы». Декларация обоих авторов о несостоятельности «чисто денежных теорий», о подчиненном значении монетарных факторов, о необходимости раздвинуть рамки денежной теории и связать ее с общей теорией конъюнктуры — все это не может означать отхода буржуазных экономистов от типичной для вульгарной политической экономии методологии. Уже не однажды под давлением действительности буржуазной политической экономии приходилось переживать «сомнения в самой себе» (Маркс), своеобразную «смену вех», периодически перевооружаться в результате невольного признания собственного банкротства.

Заявляя о своем отказе от прежней «обособленной» трактовки роли денежной массы, Кейнс имеет при этом в виду пресловутый, специфический для периода общего кризиса капитализма, «мотив неуверенности», который с некоторых пор не только для Кейнса, но и для целой группы английских и скандинавских экономистов сделался ключом к пониманию основных экономических связей.

Новая оценка Кейнсом роли монетарных факторов, т. е. подчеркнутое признание их подчиненной роли, теснейшим образом связана с общей теоретической концепцией Кейнса. Все экономические категории и все явления капиталистического хозяйства Кейнс рассматривает под углом зрения навеянных мировым экономическим кризисом мотивов «неуверенности», «предосторожности» и «предпочтения ликвидности». Он то и дело сетует на неустойчивость современной хозяйственной системы, на «кризис доверия» в современном обществе, отмечая, что указанные моменты, «к несчастью, в огромной степени зависят от политической и социальной атмосфер» ^[38].

Как отмечает Кейнс, вмешательство этих факторов как раз и ослабляет ранее признанный им механизм воздействия денежной массы на уровень цен.

Итак, наряду с чисто эмпирической ревизией количественной теории, навеянной некоторыми явлениями в денежно-кредитной сфере после первой мировой войны, ревизия количественной теории была связана также с обострением политической и экономической неустойчивости в период краха относительной стабилизации капитализма.

Самое количество денег в обращении в соответствии со своей новой концепцией Кейнс рассматривает не как активный фактор, а как функцию «предпочтения ликвидности», поскольку именно «предпочтение ликвидности», т. е. стремление к хранению капиталов и доходов в денежной форме, определяет, по его мнению, ту сумму денег, которую будет сохранять публика в своих кассах при данном уровне процента. На основании этого Кейнс предлагает формулу: М = L • R, где М (Money) соответствует количеству денег, L (Liquidity preference) выражает степень стремления к ликвидности и R (Rate of interest) означает ставку процента. По этой формуле М оказывается функцией «предпочтения ликвидности». При изменяющемся состоянии L возможны случаи, когда значительное увеличение денежной массы не оказывает влияния или ограничивается ничтожным воздействием на уровень цен, поскольку действие этой массы нейтрализуется состоянием ликвидности, т. е. совпадет с усилением мотива «неуверенности» и тем самым с возрастающей погоней за ликвидностью.

Следует отметить, что зачатки этой специфической для послевоенного периода установки, а именно учет того, что действие непредвиденных политических факторов способно подорвать эффект тех или иных мероприятий банков в области денежно-кредитной политики, рассчитанных на регулирование денежной массы и товарных цен, мы находим уже в заключительном разделе кейнсовского «Трактата о деньгах». Однако в работе, написанной в основном до наступления мирового экономического кризиса, вопрос о влиянии политических, пертурбационных факторов на экономику еще не получил надлежащего развития.

Переплетение чисто эмпирической критики количественной теории денег с мотивами, навеянными атмосферой периода общего кризиса капитализма, приобрело особенно широкое распространение в ходе мирового экономического кризиса 1929— 1933 гг.

Большое место отводится мотиву «неуверенности» в работах авторов стокгольмской школы. Гуннар Мюрдаль утверждал, например, что новая денежная теория должна включать «мотив антиципации и неуверенности» и именно в этом плане критиковал наиболее популярные теории денег. В частности, он указывал, что основным недостатком теории денег Хайека и Кейнса является якобы то, что «в их теоретических системах не уделяется внимания фактору неуверенности и антиципации» ^[39].

Мюрдаль отмечал, что Кейнс рассматривает прибыль как простое вознаграждение предпринимателя и что в этой концепции нет совершенно места для мотивов риска и антиципации ^[40]. В этом он видит причину того, что кейнсовское противопоставление инвестиций и сбережений так сбивчиво и туманно.

Современные исследователи буржуазной политической экономии причисляют скандинавских экономистов к так называемой «школе антиципационистов». Самый термин «теория антиципации» ввел скандинавский автор Я. Акерман.

Мотивы «неуверенности», «предпочтения ликвидности», «риска» и т. п. специфичны для обостряющейся неустойчивости капитализма, и внимание к ним, вернее дань этой концепции со стороны буржуазных теоретиков, не может :не броситься в глаза. Характерно, например, что автор одного из обзоров теорий конъюнктуры, опубликованного в 30-х годах, проф. Г. Хаберлер, выделяет специальную группу «психологических теорий накопления и кризисов».

Хаберлер делит теории накопления на две группы — до и после Кейнса. Однако, улавливая эту тенденцию, Хаберлер дал ей весьма поверхностную оценку, объясняя настойчивое возвращение современных авторов к мотиву «неуверенности» чуть ли не литературной модой ^[41].

Выделение «психологической группы» теории накопления мы находим также у главы «молодой австрийской школы» Хайека.

В действительности мотивы «неуверенности» и «предвидения» характерны не для какой-нибудь отдельной группы авторов, а исторически специфичны для периода общего кризиса капитализма и для настроений деловых кругов в этот период. Показательна в этом отношении книга американского бизнесмена Эрика Джонстона «Неограниченная Америка» ^[42]. «Великая депрессия 1930 п., — пишет он, — породила в американском народе настроение, граничащее с отчаянием. Это выглядело похожим на конец мира — конец богатого, деятельного, уверенного в себе американского мира».

Джонстон следующим образом характеризует мотивы «неуверенности» и «предпочтения ликвидности», царившие в деловых кругах и определившие собой знаменательные сдвиги в буржуазной политической экономии: «Люди, которые до этого надувались от самоуверенности, которые сделали своей религией прирожденный оптимизм, вдруг сразу потеряли головы. Они отступили в затянутые паутиной углы и сложили свои руки в пустом бездействии» ^[43].

Вызванные второй мировой войной рост производства и сокращение безработицы не могли полностью содействовать преодолению этих настроений, опасений перед грядущим кризисом и неуверенности в судьбах капитализма именно потому, что мотивы «неуверенности», «предосторожности» и «предпочтения ликвидности» — порождение общего кризиса капитализма, а не циклического кризиса перепроизводства. Этим как раз и объясняется то, что они прочно вошли в современную буржуазную политическую экономию и не сходили с ее страниц даже в годы экономического оживления.

Так, в годы экономического оживления английский экономист А. Дэй в свете мотивов «неуверенности» и «предосторожности» рассматривает проблему сбережений. Он устанавливает коренное различие между хранением денежной наличности в «разумные, нормальные времена» и в настоящее время.

Идеализируя «доброе старое время», и в частности явно преувеличивая устойчивость денежного обращения прошлого века, он отмечает следующие основные особенности сбережений того периода: а) их надежность, связанную с устойчивостью товарных цен, б) предназначение их для совершения сделок, в) их изменение в прямом соответствии с развитием деловой активности и прямо пропорционально росту национального дохода.

В противоположность этому денежные сбережения современного периода, по словам этого автора, вызваны мотивом «предосторожности» и рассчитаны «на случай внезапных и непредвиденных потрясений» ^[44].

Одним из мотивов хранения денежной наличности в современных условиях Дэй считает «дефляторный мотив», под которым он понимает побуждения к сбережениям в связи с политикой «дешевых денег».

Мотив «неуверенности» со всеми его оттенками — это субъективно-психологическое восприятие современными рыцарями наживы разнообразных проявлений общего кризиса капитализма, расшатывания его устоев, его исторической обреченности.

Бросается в глаза субъективно-психологическая окраска подобных концепций. Но какая пропасть обнаруживается между зачинателями субъективно-психологической школы и даже теми из них, которые выступили накануне и в начале империалистической эпохи, и ее новейшими представителями.

Несмотря на страх перед ростом революционного движения, каким сравнительно ясным представляется горизонт «хозяйствующих субъектов» у основоположников субъективной школы буржуазной политической экономии — Менгера, Визера, Бем-Баверка по сравнению с объятым заревом пожара мировых войн и социальных потрясений горизонтом «экономического человека» современного капиталистического общества. Самое стремление австрийской школы представить прибыль как разницу в оценке настоящих и будущих благ, апологетическая попытка изобразить прибыль как плату за «ожидание», говорят об относительно спокойной уверенности, не нарушаемой опасениями «провалов предвидения», гибели инвестиций и т. д. В этом смысле австрийская школа, порвав с классиками буржуазной политической экономии, все же оставалась на почве «экономического человека» Смита и Рикардо. А мы знаем, что этот «экономический человек» — явный оптимист, тогда как хозяйствующий субъект Кейнса постоянно колеблется между «мотивом предосторожности» и «мотивом деятельности».

Если в период восходящего капитализма функционирующим капиталистам было свойственно рассматривать денежный капитал как потенциальную форму промышленного капитала, т. е. форму, которая только ожидает своего воплощения в средства производства, то «хозяйствующий субъект» периода общего кризиса капитализма склонен рассматривать денежный капитал как наиболее ликвидную форму капитала, оценивая процент как плату за риск расставания с этой «ликвидностью».

С этой же точки зрения любопытно сравнить выдвинутые современными «антиципационистами» мотивы «неуверенности» и «предпочтения ликвидности» с идеалистической теорией экономического риска профессора Л. Петражицкого — главы психологической школы права в России.

В противоположность современным экономистам, которые из мотивов «неуверенности» и «предпочтения ликвидности» выводят упадок инвестиций и свою историческую миссию видят в преодолении вредных для хозяйственной активности пессимистических настроений инвесторов, проф. Петражицкий обвинял своих современников в избытке оптимизма. В действии «тенденции оптимистической надбавки в области торгового и промышленного предпринимательства» он видел главную причину перепроизводства и кризисов. «Эмоционально-хозяйственный оптимизм» он рассматривал как общеэкономическую тенденцию ^[45].

Классовая сущность развитой проф. Петражицким теории «оптимистической надбавки» наглядно видна уже из того, что основной ее практический вывод направлен к требованию снижения заработной платы. Специальные разделы второй части работы Петражицкого посвящены вопросам об «эмоциональном оптимизме и (политике вознаграждения за труд». Говоря о влиянии хозяйственного оптимизма на распределение, Петражицкий заявляет, будто «оптимистическое ожидание великой прибыли, крупного обогащения от какого-либо затеваемого дела ведет к аномалии, состоящей в расточительном переплачивании за разные служебные по отношению к затеянному делу предметы и услуги» ^[46].

В этом отношении психологическая теория Петражицкого полностью совпадает с теориями более поздних «антиципационистов», направленными к защите интересов монополистического капитала. Однако и в данном случае бросается в глаза контраст охарактеризованных Петражицким стимулов хозяйственной деятельности с картиной «ипохондрических сомнений», «неуверенности» и «предпочтения ликвидности», которые одолевают «экономического человека» Кейнса, Фишера, Мюрдаля, Линдаля и многих других современных авторов.

В остальном современные теории «антиципации» состязаются в своей вульгарности с охарактеризованной выше теорией начала эпохи империализма. Апологеты империализма старательно обходят внутренние противоречия капитализма и стремятся свести причину кризисов и безработицы к чисто психологическим мотивам.

Классовый смысл таких концепций состоит в том, чтобы обосновать буржуазно-апологетическую идею о возможности преодоления безработицы и кризисов в рамках капитализма. Поскольку объективная основа этих явлений отрицается и все дело сводится к субъективно-психологическим моментам, постольку расчищается путь к признанию «бескризисного капитализма», «капитализма с полной занятостью» и т. д. Подобные теории не только несостоятельны в научном отношении, но и прямо направлены к приукрашиванию современного капитализма, к затушевыванию его противоречий.

Теория «стабилизации покупательной силы денег» — детище государственно-монополистического капитализма. Наряду с другими теориями этого периода она рекламирует широкие возможности для правительственного вмешательства в денежно-кредитную сферу. Эта теория была распространена на первом этапе общего кризиса капитализма, когда еще существовала более тесная связь валют с золотом и еще лелеялись надежды на восстановление размена валют. Самая постановка вопроса о стабилизации покупательной силы денег в период общего кризиса капитализма связана с обострением экономических противоречий и классовой борьбы.

Движение за стабилизацию покупательной силы денег широко развернулось в годы первого послевоенного кризиса 1921 г. Из виднейших сторонников этой теории назовем И. Фишера,. К. Снайдера, Г. Уоррена, У. Кинга и У. Митчела.

В ходе мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. к защитникам стабилизации покупательной силы денег примкнул ряд профессоров Колумбийского университета. В своем коллективном выступлении по этому вопросу они отождествляли «бескризисное хозяйство» с устойчивым уровнем цен и выдвигали характерные для идеологов буржуазии политические мотивы борьбы за «бескризисное хозяйство». Они утверждали, что самое сохранение капиталистической системы хозяйства (по терминологии авторов «системы частной инициативы») теснейшим образом связано с немедленным созданием устойчивого масштаба цен, что ранее существовавшие колебания, покупательной силы денег приводили к глубоким кризисам, серьезным политическим потрясениям и даже к революциям. Поэтому, мол, устранение опасных колебаний уровня цен — этой якобы главной причины хозяйственных кризисов — является важнейшим способом предотвращения гибели существующей политической и общественной системы.

«Мы считаем исключительно важным, — говорилось в коллективной докладной записке, составленной этими профессорами, — создать такой масштаб цен, который не подвергался бы резким колебаниям. С начала мировой войны мир испытал ряд резких сдвигов цен, которые не могут дальше продолжаться, если существующая система хозяйства хочет удержаться» ^[48].

В эпоху общего кризиса капитализма, в условиях экономической и политической неустойчивости капиталистической системы сторонники стабилизации покупательной силы денег пытались придать ей значение панацеи от социальных потрясений.

Характерно, например, что Фишер, который возглавил это движение, избрал в качестве лучшего способа пропаганды своих планов запугивание буржуазии неизбежностью социальных катастроф и политических потрясений, пытаясь доказать обусловленность этих катастроф колебаниями покупательной силы денег. Подобным «доказательствам» посвящена, например, вводная глава его книги «Устойчивая валюта».

Фишер дошел до таких «открытий», что выдвижение и политическая смерть Бриана есть якобы прямой результат перехода от дефляции к инфляции, что падение Гувера и избрание Рузвельта по существу были не чем иным, как политическим выражением дефляции, что «моральный кризис» Германии 1918— 1920 гг. (автор имеет в виду германскую революцию) в конечном счете был вызван обесценением марки и, наконец, будто именно падение рубля привело Россию к … большевизму.

Победа лейбористского правительства в Англии, крестьянские восстания в Ирландии, революционное движение в этой стране, революционные взрывы во всей Европе после первой мировой войны и т. д. и т. п. — все это, по Фишеру, — плод неустойчивости денег. Поэтому он требует, чтобы буржуазные правительства учли этот вывод.

Аналогичные, специфические для периода общего кризиса капитализма, опасения высказывали и другие многочисленные сторонники стабилизации покупательной силы валют в США и в Англии ^[49]. Так, например, в 1925 г. во время стачки горняков директор Английского банка Дж. Стэмп, будучи членом третейской комиссии по установлению причин, вызвавших эту стачку, в качестве основной причины указывал на изменение уровня цен в результате восстановления золотого стандарта и политики дефляции.

Как же практически буржуазные экономисты мыслили проведение в жизнь проектов стабилизации покупательной силы денег? Большинство приверженцев этих проектов предлагали их осуществление на основе систематического наблюдения за индексами цен, прожиточного минимума и т. д.

Свой проект стабилизации покупательной силы денег И. Фишер изложил в книге «Стабилизация доллара», которая вышла в 1921 г., т. е. в период, когда капиталистический мир переживал первый послевоенный кризис. Заявляя о том, что до сего времени металлическое содержание доллара было всегда устойчивым, а его покупательная сила неустойчивой, И. Фишер подчеркивает необходимость добиться обратного, т. е. того, чтобы покупательная сила доллара была устойчивой, хотя бы за счет неустойчивости его металлического содержания.

При этом он напоминает о том, что, вообще говоря, всякие меры, в том числе меры длины, веса и пр., совершенствовались в ходе исторического развития и что такому же усовершенствованию подлежат и деньги, как мера цен. Для иллюстрации своих положений он приводит ряд примеров. Раньше, мол, у первобытных индийских племен длина пути измерялась трубками (т. е. временем, потребным для выкурки трубки), длиной пояса вождя и т. п. Постепенное совершенствование мер длины привело к введению метрической системы. То же самое, как полагает Фишер, нужно сделать с денежной единицей.

Фишер предлагал на основе систематического наблюдения за уровнем цен, с помощью взвешенного индекса цен потребительских товаров, следить за состоянием покупательной силы денежной единицы. Этот индекс, который строится на основе целого набора товаров, включая пищевые продукты, обувь, одежду и т. д., должен показать, в каком направлении движутся цены. Повышение индекса, допустим, в полтора раза, означает, что покупательная сила денег упала в полтора раза; в этом случае для того, чтобы стабилизировать покупательную силу доллара, т. е. для того, чтобы цены остались на прежнем уровне, нужно соответственно повысить золотое содержание доллара. Напротив, понижение общего уровня цен может быть сведено на нет понижением золотого содержания доллара. Таким путем правительство якобы может добиться устойчивой покупательной силы доллара, что для Фишера является синонимом «бескризисного капитализма».

Подобные предложения выдвинул и Карл Снайдер. Его план сводился к тому, чтобы эмиссия денег регулировалась на основе статистики цен и произведенной продукции, что, по его мнению, представляет собой гораздо более совершенный метод измерения стоимости денег, чем тот, которым пользовались во времена Рикардо, когда изменение ценности денег узнавалось по движению вексельных курсов ^[50].

Добиваясь установления устойчивого доллара, разменного на золото, Снайдер подчеркивал, что покупательная сила самого золота должна быть стабилизирована в соответствии с движением товарных цен, причем это будет содействовать стабилизации золотых валют также и других стран. Стабилизация денег, по Снайдеру, может быть достигнута путем регулирования их выпуска в обращение на основе движения индексов цен, производства, занятости и торговли. Так, например, контроль федеральных резервных банков над банкнотной эмиссией должен выразиться в том, что при изменении уровня цен, скажем на 3%, переучетный процент изменяется на 1% в ту или иную сторону либо увеличивается или уменьшается портфель ценных бумаг.

За стабилизацию покупательной силы денег на основе изучения индексов выступил также американский экономист, советник Рузвельта по вопросам стабилизации, Джордж Уоррен, который близко стоял к фермерским кругам. Он предсказывал падение цен на сельскохозяйственные продукты и, связывая эту угрозу с недостатками денежной политики США, предостерегал фермеров от долгосрочной задолженности ^[51].

Сторонниками стабилизации на основе изучения индексов цен был ряд профессоров, которые работали в правительственных учреждениях США. Укажем, например, что периодическая публикация индекса прожиточного минимума при управлении статистики труда была поставлена профессором Р. Микером, который при президенте Вильсоне был комиссаром по труду в США. Эти индексы профессор Микер рассчитывал использовать для стабилизации доллара.

Отличительной чертой рассмотренных проектов, характерных для вульгарной политической экономии, является то, что их авторы шли не от сферы производства, а от сферы обращения и поэтому вызываемое кризисами перепроизводства падение товарных цен пытались свести только к недостаткам в сфере обращения, а именно к колебаниям ценности золота как масштаба цен.

Утопичность всяких проектов стабилизации цен и деловой активности в условиях капитализма совершенно ясна в свете марксистско-ленинского учения. Пока существует основное противоречие капитализма, кризисы перепроизводства со всеми их проявлениями, к числу которых относится резкое падение товарных цен, совершенно неизбежны. Всякие манипуляции правящих кругов по линии установления «цен» на золото или маневрирования металлическим содержанием денежной единицы в лучшем случае могут обеспечить внешнюю видимость устойчивости цен. Ведь совершенно очевидно, что попытка предотвратить падение товарных цен путем снижения металлического содержания денежной единицы, т. е. путем уменьшения масштаба цен, может привести только к тому, что за прежними счетными наименованиями будет скрываться меньшее стоимостное содержание. Это относится и к цене рабочей силы — к заработной плате: устойчивость номинальной заработной платы будет фактически означать снижение ее реальной величины.

Вместе с тем проекты маневрирования металлическим содержанием денежной единицы с целью сохранения устойчивых цен основаны на полном непонимании роли цены в условиях анархии капиталистического производства, когда распределение общественного труда между различными отраслями производства может осуществляться лишь на основе стихийного действия закона стоимости через механизм колебаний товарных цен.

Те же методологические пороки, характерные для вульгарной политической экономии, можно обнаружить и в других проектах стабилизации покупательной силы денег. Это относится, например, к проекту стабилизации покупательной силы денег посредством регулирования товарных цен, предложенному шведским профессором Кнутом Викселем. Под влиянием кризиса 1921 г., т. е. в тот период, когда И. Фишер рекламировал регулирование цен на основе металлической валюты, К. Виксель примкнул к сторонникам бумажной «регулируемой валюты». Виксель утверждал, что, регулируя ставку процента и объем кредита, банки способны воздействовать на уровень товарных цен. Эта задача рассматривалась им как важнейшая по сравнению со стабилизацией валютных курсов ^[52].

Охарактеризованные проекты поддержания устойчивых цен путем изменения металлического содержания денежной единицы обнаруживают несостоятельность и вульгарный характер теории «стабилизации покупательной силы денег», игнорирование ее приверженцами проблемы стоимости и непонимание функции денег как меры стоимости и как масштаба цен. Постоянные изменения металлического содержания валютной единицы способны породить не устойчивость, а лихорадку цен и к тому же тем более тяжелую, чем более беспрепятственно действует рыночный механизм.

Авторы этих проектов игнорируют и тот факт, что изменения цен могут происходить не только в результате изменения стоимости денег, но и в результате изменения стоимости товаров. Предложение Фишера в лучшем случае способно было бы нейтрализовать те изменения в уровне товарных цен, которые лежат на стороне денег, но не на стороне товаров. Наконец, самое представление о том, что достигнутое предложенным способом сглаживание колебаний товарных цен можно рассматривать как стабилизацию цен, обнаруживает абсолютное непонимание того, что в основе прежних и новых цен лежат разные масштабы цен.

Специфичность теории «стабилизации покупательной силы» для периода государственно-монополистического капитализма не ограничивается тем, что эта теория разрабатывает пути и методы правительственного вмешательства в процесс внутреннего ценообразования. Наряду с этим в указанной теории были впервые даны принципы «маневрируемого стандарта», который начиная с 30-х годов сделался господствующей формой валютной политики современных империалистических государств.

Усиление государственно-монополистического вмешательства в валютную сферу ярко обнаружилось в широком распространении теории «регулируемой валюты», сущность которой состоит в утверждении о возможности поддерживать путем правительственного регулирования устойчивую бумажную валюту, свободную от связи с золотом.

Появление теории «регулируемой валюты» отражает кризис системы золотого стандарта и поиски новых путей валютного устройства, более соответствующих современной стадии капитализма.

Опыт войны и послевоенного денежного обращения значительно содействовал тому, что список претензий к золоту все более возрастал. В их числе мы находим как старые традиционные номиналистические мотивы, так и некоторые новые. Так, например, вызванное резкими колебаниями стоимости золота «развенчание» его в Англии заключает ряд положений, с канонизацией которых можно встретиться у приверженцев хартальной, или номиналистической, теории денег. В их числе отметим прежде всего положение, наиболее типичное для номинализма — отрицание объективной стоимости золота. Эту вульгарную теорию развивал Кейнс, который выступил с развернутой критикой золотого стандарта и сделал ее исходной для построения своего проекта «регулируемой валюты».

Подобно номиналистам, Кейнс объявляет искусственной ценность золота, связывая ее с его монетизацией. Выступая против золота, объявляя его «пережитком времен варварства», Кейнс повторяет уже знакомые мотивы старых и новых номиналистов, демонстрируя свое стремление к валютной независимости (в данном случае от США) ^[53].

Этой же теории монетизации придерживался и Хоутри ^[54].

Бессознательно повторяя приемы старых защитников бумажноденежного обращения, которые апеллировали к «разуму» правительства, призывая понять ненужность и дороговизну металлического обращения внутри страны и отказаться от «золотого предрассудка», Кейнс разоблачает золотой фетишизм США и противоречия валютной политики этой страны с ее приверженностью к старым традициям. Он заявляет, что США (после первой мировой войны возвели на золотой пьедестал новый доллар, ценность которого остается независимой от ценности золота, что нагромождение золота в США станет скоро обременительным для них и что, наконец, США скоро столкнутся с отказом иностранных государств покупать у них золото по искусственно завышенной цене.

В этих нападках на золотую политику США явственно сказалось ослабление валютных позиций Англии после войны.

Кейнс утверждал, что золото не играет никакой роли в современной денежной системе, а рекомендации комиссии Кенлиффа о восстановлении довоенной денежной системы, выдвинутые в 1918 г., основаны на идеях, отошедших в далекое прошлое и почти совершенно забытых. Отчет комиссии Кенлиффа Кейнс характеризовал как «священную, но уже бесполезную реликвию». И хотя до сего времени эти рекомендации, по словам Кейнса, продолжают оказывать влияние на политику Английского банка и казначейства, золото, по его мнению, перестало играть какую-либо роль во внутреннем денежном обращении. Кейнс указывает на бесплодность золотого резерва в системе послевоенного денежного обращения, его «неосязаемость», превращение его в абстракцию ^[55].

Отрицая роль золота в качестве фонда покрытия и размена банкнот, а также регулятора объема кредита, Кейнс подчеркивал его значение исключительно в качестве гарантийного фонда на случай войны или потрясений платежного баланса. По-видимому, именно эти соображения, т. е. перенесение на задний план проблемы покрытия и по существу омертвление при этих условиях золота в резервах банков, имели определенное влияние на решения о передаче золота центральных банков казначействам в Англии, в США, во Франции и в некоторых других странах в 1932—1934 гг.

В послевоенной экономической литературе выдвигались и другие возражения против системы золотого стандарта, как, например, дороговизна золотой валюты, неустойчивость золота как меры стоимости, политическая зависимость от стран, производящих золото, недостаток золота и др.

Однако самым характерным и специфическим на данной стадии капитализма является критика «автоматизма» золотого стандарта и тем самым его несоответствия задачам денежной политики империалистических государств.

Современные апологеты государственно-монополистического капитализма стремятся доказать, что золотая валюта, основанная на действии «золотого автоматизма», не в состоянии выполнять роль важного организующего начала в системе «управляемого хозяйства».

Связь системы золотого стандарта с господством свободной конкуренции и нарушения в этой системе, вызванные усилением монополистического капитализма, стали заметны еще до первой мировой войны. Из работ, посвященных этому вопросу накануне первой мировой войны, особый интерес представляет книга Пленге «От дисконтной политики к господству над денежным рынком».

Основная идея этого труда Пленге состоит в том, что эпоха монополистического капитализма (по терминологии автора, эпоха господства картелей) вызывает необходимость изменения денежного устройства и кредитной политики в соответствии с основными тенденциями экономической политики на других участках. Для Пленге, как буржуазного экономиста, характерным является преимущественное внимание к явлениям сферы обращения в ущерб сфере производства. Именно в сфере обращения Пленге ищет существенных признаков новейшей стадии капитализма, определяя ее как «господство монополии над рынками» ^[56].

Переход от свободной конкуренции к монополистическому господству, по словам Пленге, должен вызвать вмешательство банков в «автоматизм» движения платежного баланса, обеспечить господство банков над денежным рынком. То обстоятельство, что в период высокоразвитого капитализма (Hochkapitalismus) все отрасли уже создали свои «органы господства над рынком и успешно пользуются ими», как указывает Пленге, говорит о том» что и в сфере денежного обращения и банков необходимо осуществить эту историческую тенденцию путем создания монополистического государственного органа. «Это делает угольный синдикат, это делает стальной трест и если это теперь делает Рейхсбанк, то тем самым он только учится применять сделавшиеся господствующими методы политики» ^[57]. Вместе с тем в новую эпоху, которую Пленге называет то высокоразвитым капитализмом, то «неомеркантилизмом» (подчеркивая последним названием усиление в новых условиях государственного вмешательства в хозяйственную сферу), денежно-кредитная система должна быть лучше приспособлена к задачам войны. Это требование, по мысли Пленге, также вызывает необходимость целого ряда отступлений от системы золотого стандарта.

В более поздней буржуазной экономической литературе усилилась критика «автоматизма» золотого стандарта и широко распространились проекты бумажной «регулируемой валюты», свободной от золота, что тесно связано с развитием государственно-монополистического капитализма. Еще в 1923 г. в книге «Денежная реформа» Кейнс энергично подчеркивал положение о нарушении автоматизма золотого стандарта, делая его исходным для развития своего проекта «регулируемой валюты». Кейнс утверждал, что в настоящее время ценность золота не зависит больше ни от условий его производства, ни от курса фунта стерлингов, а зависит от политики крупнейших центральных банков. Поэтому всякая валюта, которую примет Англия, должна быть «регулируемой валютой».

В отличие от всех предшествующих критиков золотого стандарта, приверженцы теории «регулируемой валюты» ставят перед собой и новые задачи. Не экономия золота, как это стояло в поле зрения защитников бумажных денег в XVIII в., интересует Кейнса, не высвобождение металла для накопления резервов центральных банков, к чему стремились германские номиналисты в своем непреклонном финансовом милитаризме. Для современных экономистов «регулируемая валюта» имеет то преимущество перед золотым стандартом, что она позволяет якобы обеспечить более плодотворную деятельность банков в отношении их влияния на хозяйственную конъюнктуру, поскольку это влияние не будет тормозиться «косными и вредными требованиями», связанными с действием золотого стандарта.

С созданием «регулируемой валюты», указывают буржуазные авторы, отпадет необходимость поддерживать определенную норму покрытия банкнот, а также необходимость во вредном для хозяйственной активности направлении дисконтной политики, посредством которой эмиссионные банки добивались сохранения или притока золота. С усвоением «регулируемой валюты» будет бессмысленно сообразовывать учетную ставку с «соотношением покрытия» и тем самым не будет теряться управление над жизненно важными для хозяйственной активности процессами.

Со своим проектом «регулируемой валюты» Кейнс выступил через десять лет после Пленге. Эти годы были годами войны и валютного хаоса, поэтому не случайно, что требования Кейнса более решительно демонстрируют несоответствие старых принципов валютного устройства усилению государственно-монополистического вмешательства в сферу обращения.

Выдвинутые Кейнсом требования совершенно отделить золотой запас от эмиссии банкнот и использовать его для целей валютной политики ^[58] были практически осуществлены только значительно позднее, когда мировой валютный кризис опрокинул остатки здания старой денежной системы. «Мы достигли теперь той стадии в развитии денег, — писал Кейнс, — при которой «регулируемая валюта» неизбежна, но мы еще не достигли той стадии, при которой это регулирование можегг быть доверено какой-либо одной инстанции. Поэтому лучшее, что мы может сделать, — это создать две управляемые валюты, стерлинговую и долларовую, при возможно тесном сотрудничестве в целях и методах управления».

Так мыслил Кейнс в то время осуществление новой валютной системы, управляемой на основе сотрудничества Англии и США.

Нарастающая в ходе развития послевоенного капитализма экономическая и политическая неустойчивость заставила Кейнса поколебаться в легкости осуществления предложенных им рецептов. Уже в «Трактате о деньгах» Кейнс подчеркивал характерные для послевоенного периода капитализма трудности, подрывающие усилия кормчих денежно-кредитной сферы. В частности, устанавливая границы могущества центральных банков по линии стабилизации денег, Кейнс указывал, что «если имеются мощные социальные или политические силы, вызывающие непредвиденные изменения ставок заработной платы, то контроль над уровнем цен может выйти за пределы могущества банковой системы» ^[59].

Специфические для периода общего кризиса капитализма жалобы на неустойчивость капитализма высказывает также французский экономист Шарль Рист, который в своей критике «стабилизаторов» вооружается пресловутыми мотивами «неуверенности» и «риска». По поводу проектов «регулируемой валюты» он писал:

«Авторам, которые формулируют планы подобного рода, потребовалось исключительное доверие к самим себе и исключительное пренебрежение к риску, с которым связано практическое осуществление их планов. Они как будто забыли, что главным нарушителем денежных систем были всегда сами люди. Войны, революции и кризисы дают начало тем пертурбациям, целительные средства против которых ишут потом правительства и экономисты с трогательным усердием. Поэтому в области денежного обращения человеческие предвидения обнаружили всю свою хрупкость» ^[60].

В ряду перечисленных Кейнсом трудностей «регулирования валюты» заслуживает внимания и другой момент, характеризующий всю остроту восприимчивости современных «стабилизаторов» к нарастающей политической и экономической неустойчивости капитализма. Кейнс указывал на опасности, связанные с ориентацией более слабых стран на валюту ведущей страны, поскольку обесценение последней определяет и судьбу связанных с ней валют и обнаруживает всю бесплодность внутренней стабилизационной политики.

Не удивительно, что эти опасения Кейнса, высказанные им в 1930 г., оправдались уже год спустя, когда крах золотого стандарта в Англии вовлек в бездну кризиса валюты, которые опирались на английский фунт стерлингов.

Печать государственно-монополистического капитализма лежит и на теории «регулируемой валюты» Р. Хоутри, который ее основное преимущество видит в том, что она свободна от связи с золотом и поэтому делает ненужными вредные для хозяйственной активности резкие переходы от кредитной экспансии к кредитной рестрикции, а также внезапные повышения учетной ставки, которые при золотом стандарте вызывались уменьшением золотых резервов центральных банков.

«Золотой стандарт, — писал Хоутри, — вызывал дефляцию, так как он требовал не простого прекращения экспансии, а именно ее замены дефляцией. Однажды избавившись от ограничений металлического стандарта, кредитная система может приостановить нежелательную экспансию без того, чтобы вызвать агонию кредитной рестрикции» ^[61].

Таким образом, ликвидация золотого стандарта, по Хоутри, создает условия для смягчения циклических колебаний. В этой же связи Хоутри подчеркивал, что банки, как монополисты кредита, с помощью воздействия на уровень цен могут регулировать состояние хозяйственной активности и добиться «бескризисного хозяйства».

Та же апологетическая концепция выразительно представлена английским буржуазным экономистом Г. Беллерби, который в стабилизации покупательной силы денег на основе «регулируемой валюты» видел способ ликвидации безработицы. Главные положения Беллерби сводятся к следующему: «Безработица уменьшится, если удастся поддерживать более высокую степень занятости в промышленности. Большая устойчивость промышленности обеспечивается большей устойчивостью цен. Изменение уровня цен в основном определяется денежной массой или той покупательной силой, которой располагает общество. Контроль же над сжатием или расширением покупательной силы находится в руках банков» ^[62]. Исходя из этих положений, Беллерби призывал к организации международного соглашения о стабилизации покупательной силы денег и о стабилизации валютных курсов.

Таким образом, сторонники теории «регулируемой валюты» полагают, что банки могут воздействовать в желательном направлении на уровень цен внутри страны и поддерживать «бескризисное хозяйство».

Не требует доказательства, что до тех пор, пока существует капитализм, экономические кризисы перепроизводства неустранимы. Только уничтожение капитализма может уничтожить кризисы. Теория «регулируемой валюты», которая строится на игнорировании, непонимании или замазывании этого факта, является грубо апологетической. В такой же мере апологетической и лживой является положенная в основу теории «регулируемой валюты» идея о возможности регулирования товарных цен с помощью кредитной и, в частности, дисконтной политики.

В условиях государственно-монополистического капитализма монополии, подчинившие себе государственный аппарат, могут с большим или меньшим успехом поддерживать взвинченный уровень цен на продукцию отдельных монополизированных отраслей. Однако взвинчивание цен монополиями не обеспечивает преодоления основного противоречия капиталистического способа производства — противоречия между общественным характером производства и частной формой присвоения. Циклические колебания цен неустранимы, пока существует капитализм. Более того, повышение цен монополиями ведет к понижению платежеспособного спроса народных масс и тем самым способствует обострению кризисов перепроизводства.

Движение капиталистического цикла ставит в определенные рамки и кредитную политику банков, в которой приверженцы «регулируемой валюты» видят рычаг воздействия на денежное обращение и тем самым на уровень товарных цен. Банки не могут по своему произволу изменять объем кредита и денежного обращения, поскольку размер кредита и масса денег в обращении зависят от объективных условий капиталистического воспроизводства, от смены фаз цикла.

Следует, наконец, отметить, что самый факт нарушения «автоматизма» золотого стандарта, т. е. нарушения стихийного действия его механизма в условиях государственно-монополистического капитализма, не умаляет основной ошибки теории «регулируемой валюты», а именно — игнорирования объективной стоимостной основы валюты, которая определяется только ее связью с золотом.

Эта металлическая основа валюты может быть более или менее скрыта, что, например, имело место при блокированной чеканке или прекращении размена. В этом случае связь валюты с золотом осуществляется посредством девизной политики. Центральный эмиссионный банк помещает часть своих резервов в золотой запас или разменную на золото иностранную валюту, и через куплю-продажу золота и иностранной валюты устанавливается определенное отношение неразменных банкнот к золоту. Но действительная стоимость неразменной валюты может быть установлена только через ее связь с золотой валютой. В соответствии с этим валютная политика имеет тем больше шансов на успех, чем большее соответствие будет обеспечено между отношением данной неразменной валюты к золотым валютам, с одной стороны, и тем скрытым металлическим основанием, которое определяет ее стоимость внутри страны, — с другой. Таким основанием служит, как известно, стоимость той массы всеобщего товара — золота, которую представляет данная денежная единица. Это основание при прочих равных условиях оказывается прочным, если в стране нет инфляции, и оно расшатывается при разводнении денежной массы. Игнорирование этого делает беспочвенным понятие денег и курсов у сторонников теории «регулируемой валюты».

Теория «регулируемой валюты» имеет точки соприкосновения с некоторыми старыми аналогичными проектами. В частности, она смыкается с теорией «стабилизации покупательной силы денег». И та, и другая исходят из возможности преодоления стихийных процессов установления стоимости денег и валютных курсов и регулирования внутренней и внешней ценности денег в соответствии с заранее намеченными целями, и в первую очередь в интересах борьбы за «бескризисный капитализм». Однако в отличие от сторонников стабилизации покупательной силы денег, которые связывали такую стабилизацию с требованием систематического изменения металлического содержания доллара, защитники проектов «регулируемой валюты» считают возможным достижение устойчивости покупательной силы денег и устойчивости валютных курсов без посредства золотого размена.

Если теория «стабилизации покупательной силы денег» имеет в виду в первую очередь стабилизацию покупательной силы золота, то теория «регулируемой валюты» выдвигает в качестве конечной цели бумажную валюту, не связанную с требованиями металлического покрытия. «Регулирование валюты», т. е. создание устойчивых денег, по мысли Кейнса, должно осуществляться почти независимо от золота, которому, по его словам, суждено превратиться в «пятое колесо от телеги» ^[63].

Существенное различие между проектом «стабилизации покупательной силы денег» И. Фишера и теорией «регулируемой валюты» Кейнса и в том, что Фишер исходил из стихийного процесса ценообразования. Посредством повышения металлического содержания доллара он считал возможным прекращать рост товарных цен; соответственно понижение металлического содержания доллара было рассчитано на повышение товарных цен. Приведение в действие этого механизма предполагает наличие тесной связи между золотом и денежными знаками на основе свободного размена банкнот на золото, свободу чеканки и свободное движение золота из одной страны в другую, т. е. наличие тех условий, которые были уничтожены в период общего кризиса капитализма.

Таким образом, проект Фишера, направленный к маневрированию металлическим содержанием валюты при золото-монетной системе денежного обращения, характеризуется ставкой на своеобразное сочетание сил свободной конкуренции и государственно-монополистического капитализма, тогда как сторонники теории «регулируемой валюты» во главе с Кейнсом рассчитывали исключительно на «сознательную политику банков», направленную к «стабилизации конъюнктуры».

Возражая против выводов Генуэзской конференции, в которых подчеркивалась необходимость восстановления золотого размена, Кейнс иронически замечает, что возврат к золоту связан с «традиционным предпочтением англичан лишать своего монарха скорее власти, чем головы».

«Регулирование валюты» по Кейнсу означает: 1) регулирование денежного обращения и кредита с тем, чтобы обеспечить устойчивость цен, и 2) регулирование валютных курсов. То и другое предполагает применение индексов, построенных на основе данных об уровне занятости, размере продукции, уровне процента и т. д. Что касается золота, то, как уже отмечалось, Кейнс считает, что оно должно служить только для регулирования валютных курсов, платежей за границей и в качестве военного резерва.

В период создания своей работы «Денежная реформа», в начале 20-х годов, Кейнс еще твердо стоял на почве количественной теории, изображая регулирование объема платежных средств как важнейшее орудие регулирования уровня цен и тем самым как важнейший рычаг в управлении движением капиталистического цикла.

Этот проект обнаруживает сходство позиций Кейнса и других буржуазных экономистов по вопросу о примате сферы обращения над сферой производства, поскольку изображает регулирование цен как ключ к лечению от кризисов. Между тем колебания цен в ходе промышленного цикла лишь отображают смену фаз промышленного цикла, представляя собою форму проявления этих фаз и ни в коем случае не могут рассматриваться как их причина. Отдавая дань вульгарной методологии, Кейнс вместе с тем воплотил в этом проекте те положения, на основе которых в 1932 г. был создан Уравнительный валютный фонд, а именно: 1) отказ от золотого покрытия банкнот и 2) изъятие из Английского банка золотого запаса и передача его казначейству.

Защитники бумажной «регулируемой валюты» пытались доказать, будто чисто бумажная валюта показала себя более устойчивой, чем золотая. Они утверждали, например, чго на протяжении всего периода со времени отмены золотого стандарта в Англии до банковской паники в США весной 1933 г. ни фунт стерлингов, ни канадский доллар, ни скандинавские валюты не колебались в противоположность золотым валютам — американскому доллару, французскому франку, германской марке и др. Эти экономисты всячески рекламировали как заслуживающую особого внимания устойчивость бумажных валют стерлингового блока в противовес неустойчивой ценности золота, которая резко повышалась, якобы вызывая тем самым падение цен в странах золотого стандарта в годы мирового экономического кризиса ^[64].

Эти представления являются абсолютно несостоятельными. Отмена золотого стандарта в Англии не уничтожила связи фунта с золотом, поскольку с этого момента золото играло роль скрытой основы его стоимости. После отмены золотого стандарта в Англии прямая и более или менее непосредственная связь английского фунта с золотом, осуществлявшаяся в порядке размена бумажных фунтов стерлингов на золотые слитки, была заменена более косвенной: курс английского фунта в долларах определял скрытое содержание золота в фунте стерлингов. После же отмены золотого стандарта в США и фунт, и доллар в качестве бумажных валют сохранили свою связь с золотом как скрытой основой их стоимости.

Положение о преимуществах «устойчивой» чисто бумажной валюты перед «неустойчивой» металлической является далеко не новым в экономической литературе. В этом вопросе прямыми предшественниками современных авторов являются первые теоретики австро-венгерского опыта блокированной чеканки 1879 — 1892 гг., или так называемой «австро-венгерской аномалии», которая сыграла важную роль в развитии новейшего номинализма, в частности, учения о независимости покупательной силы денег от их металлического содержания.

Разрыв номинальной и субстанциональной стоимости австрийской валюты в период блокированной чеканки исследователи этого опыта еще задолго до Кнаппа пытались объяснить в духе хартальной теории, т. е. как доказательство независимости ценности денег от стоимости их металлического содержания. При этом теоретики австро-венгерского опыта указывали: 1) на недостатки драгоценных металлов в роли меры стоимости, 2) на независимость валютных единиц от их металлической субстанции и 3) на преимущества бумажных денег перед металлическими.

При общности некоторых исходных позиций старых и новых защитников «свободной валюты» привлекает внимание существенное различие выдвинутых ими целей. Старые приверженцы регулирования бумажной валюты ставили перед собой такие задачи, как сокращение непроизводительных издержек обращения, создание препятствий для вздорожания золота, борьба за валютную независимость, накопление золотых резервов за счет изъятия золотых монет из обращения, поддержка благоприятного торгового и платежного баланса и т. п. Однако ни один из теоретиков «австро-венгерской аномалии» не стремился представить свободную от связи с золотом валюту в качестве орудия воздействия на движение капиталистического цикла. Современные же защитники «регулируемой валюты» основное ее преимущество перед золотой валютой видят именно в большой легкости такого воздействия.

Особенность теории «регулируемой валюты», возникшей в период обострения противоречий капиталистической системы, состоит в том, что она проникнута духом государственно-монополистического капитализма.

Таким образом, хотя в обоих случаях свободная от связи с золотом валюта изображалась как лучшая форма денежного устройства, в разные исторические эпохи в ней видели орудие для достижения разных целей.

И в другом отношении новейшие проекты «регулируемой валюты» носят печать породившей их эпохи. Они служат выражением крайнего обострения противоречий в системе мирового хозяйства и, в частности, тех исключительных трудностей, которые стоят на пути восстановления золотого стандарта в условиях огромного роста государственных расходов, хронической дефицитности бюджетов, сложного переплетения международной задолженности, обострения борьбы за золото и нарушения «автоматизма» золотого стандарта.

Однако можно смело утверждать, что сколько-нибудь определенного, а тем более последовательного обоснования теории «регулируемой валюты» мы не находим у современных авторов. Если не вопрос о целях создания «регулируемой валюты», то во всяком случае вопрос о методах ее осуществления и сфере ее распространения служил постоянным поводом сомнений и теоретических шатаний даже у тех авторов, которых можно причислить к самым рьяным сторонникам такой валюты. Защита «регулируемой валюты» сплошь и рядом превращалась в демонстрацию сомнений ее приверженцев в возможности воплощения в жизнь их проектов.

Это прежде всего относится к теории «регулируемой валюты» Кейнса. Весь его обширный трактат, написанный для обоснования такой валюты, мало этому содействует. Достаточно указать, что у Кейнса мы находим прямое отрицание роли банков в стабилизации уровня цен; Кейнс сочувственно цитирует высказывания тех экспертов стабилизационной комиссии конгресса США 1927 г., которые выступили против «инфляционистов» и доказывали всю несбыточность иллюзий предотвращения кризисов методами кредитной политики.

По поводу сомнений в способности Федеральной резервной системы регулировать цены Кейнс писал: «Это обоснованные сомнения, выраженные людьми большого опыта. Они не могут быть рассеяны простой ссылкой на трюизм количественных уравнений. В известном смысле они могут быть рассеяны только в результате длительного успеха действенного опыта, проводимого под научным контролем. Но мне хотелось бы показать,, что перспективы подобного опыта обещают достаточно, чтобы стоило его предпринять» ^[65].

Такого рода защита «регулируемой валюты» в одной из последних глав «Трактата о деньгах» звучит не слишком категорично. В общем, начав «за здравие», Кейнс кончил «за упокой» «регулируемой валюты», поскольку на всем протяжении своего обширного исследования о факторах воздействия на цены и на объем инвестиций он все более ограничивает возможности банков в этом направлении. Наконец, избрав сферу инвестиций, якобы открывающую наиболее реальные возможности для регулирующего вмешательства банков, он и от этих возможностей в конечном счете оставляет очень немного.

В результате создается впечатление о несоответствии между громоздким зданием «Трактата о деньгах» и теми скромными ограничительными, даже пессимистическими выводами, к которым приходит их автор.

Выдвигая положение о том, что для устойчивой ценности денег их связь с золотом в виде золотого покрытия является ненужной, что имеются более совершенные и современные способы поддерживать эту устойчивость, Кейнс шаг за шагом ограничивал свои выводы о возможности установления «регулируемой валюты» и, присоединившись к американским скептикам из стабилизационной комиссии конгресса, по существу сам опроверг комплекс положений, ранее выдвинутых им в защиту «регулируемой валюты».

Такую же картину сомнений в своих собственных положениях представляет разработка Кейнсом вопроса о сфере распространения «регулируемой валюты».

Идеальной системой мировой валютной организации Кейнс считал распространение «регулируемой валюты» в международном масштабе. Вместе с тем он учитывал неизбежные препятствия для международного сотрудничества на этом поприще, Основные препятствия, по его мнению, сводятся «к невозможности однообразного уровня цен в разных странах и к противоположности интересов разных стран в вопросе о международной валютной организации в связи с неравномерным распределением золота».

Ссылаясь на выводы второй книги своего «Трактата о деньгах», Кейнс указывал, что уровень цен не может быть одинаковым, например, в США и в Индии.

Освещение Кейнсом вопроса о неравномерном распределении золота превращается у него в демонстрацию угрозы для Англии финансовой гегемонии США. Кейнс высказывает опасения по поводу того, что огромное накопление золота в США обеспечивает им возможность использовать в своих интересах преимущества любой международной валютной организации. «Благодаря своим огромным золотым запасам США в большой мере могут получить комбинированные преимущества от местного и от интернационального (денежного. — А. Э.) стандарта. Кроме того, они чрезвычайно ревностно оберегают свою автономную власть, чтобы поступиться ею в пользу какой-либо международной организации» ^[66].

Учитывая эти препятствия на пути распространения «регулируемой валюты», Кейнс считает целесообразным ограничиться более узкой сферой ее применения, например, в пределах стран, связанных с Британской империей.

Подчеркивая противоположность интересов разных стран в выборе валютной системы при наличии к тому же гегемонии США на рынке золота. Кейнс еще задолго до Бреттон-Вудса искал путей гарантировать интересы Англии на основе компромисса, т. е. сочетания «принадлежности к интернациональному стандарту с разумной степенью местной автономии» ^[67]. При этом под «местной автономией» в валютном устройстве Кейнс понимал возможность для Англии маневрировать курсом фунта стерлингов в интересах ее платежного баланса.

В колебаниях и сомнениях Кейнса невольно обнаруживается шаткость основных предпосылок «регулируемой валюты» и вся глубина противоречий между капиталистическими странами.

Вместе с тем выгоды «регулируемой валюты», широкие возможности для монополий маневрировать курсами бумажных неразменных денег и использовать эту политику для борьбы за внешние рынки оказались особенно привлекательными для Англии как страны с развитой внешней торговлей и хронически пассивным торговым балансом. Это и обусловило собой, как будет показано ниже, упорную защиту «регулируемой валюты» правящими кругами этой страны.

Важнейшая модификация количественной теории денег на втором этапе общего кризиса капитализма — это теория «инфляционной роли потребительского спроса», или так называемая теория «избыточного спроса», которая пронизывает современные теории денег, кредита и налогов. Эта теория не отвергает зависимости уровня цен от количества денег в обращении, однако ее приверженцы предпочитают оперировать категорией «потребительского спроса», посредством которого якобы проявляется влияние на цены возросшей денежной массы.

Согласно теории «избыточного спроса» причиной роста товарных цен является не увеличение правительственных расходов, не гонка вооружений, а рост потребительского спроса на товары. Эта теория утверждает, что даже при сравнительно незначительном увеличении денежной массы создается угроза инфляции в том случае, если весь возросший доход будет затрачен на покупку предметов потребления. С другой стороны, даже очень значительный рост денежной массы не окажет инфляционного влияния, если эти деньги будут обращаться в сбережения.

Новейший вариант количественной теории — порождение военно-инфляционной конъюнктуры после второй мировой войны. Этот вариант дает апологетическую оценку современной инфляции и содержит определенную программу наступления империалистической буржуазии на жизненный уровень трудящихся для финансирования непроизводительных правительственных расходов.

Извращая действительность, сторонники нового варианта количественной теории денег стремятся затушевать значение правительственного спроса и военных ассигнований для развития инфляции и пытаются изобразить спрос, идущий со стороны потребителей, в качестве решающего фактора развертывания инфляции. Между тем хорошо известно, что на втором этапе общего кризиса капитализма правительственный спрос не ограничивается военными материалами и снаряжением, а в широкой мере охватывает такие товары, как хлопок, шерсть, сельскохозяйственные и продовольственные товары, причем цены этих товаров в значительной степени определяются правительственным спросом ^[68].

Новый вариант количественной теории денег широко пропагандируется в буржуазной экономической литературе и пользуется широкой поддержкой в деловых кругах.

Орган английских банкиров, журнал «Бэнкер», следующим образом характеризует отличие этого варианта от «старомодной» количественной теории: «Старомодная количественная теория грубо и прямолинейно утверждала, будто всякое увеличение количества денег, которое не сопровождается соответствующим ростом производства товаров, вызывает инфляцию. В противоположность этому в новейшее время причиной инфляции стали считать не количество вновь созданных денег и доходов, а то количество денег и доходов, которое направлено на покупку товаров и особенно предметов потребления» ^[69].

Директор одного из банков «большой пятерки» — Барклейс бэнк — в годовом отчете за 1954 г. определяет инфляцию как перевес спроса над предложением товаров.

В том же разрезе и даже в тех же выражениях характеризуют особенности нового варианта количественной теории денег многие другие экономисты: Р. Харрод ^[70], Д. Патинкин ^[71], Э. Ролф ^[72], В. Феллнер ^[73] и пр. При этом одни ограничиваются простой констатацией того, что современная количественная теория денег связывает изменение цен с возросшими доходами; другие рекламируют преимущества нового варианта количественной теории, пытаясь усмотреть в нем не только объяснение инфляции, но и разгадку движения промышленного цикла.

Неудовлетворенность старым механическим вариантом количественной теории толкает буржуазных экономистов на поиски связи между движением цен и периодическими колебаниями промышленного производства. Они нередко заявляют о несостоятельности чисто монетарного подхода при уяснении циклических колебаний и некоторые даже провозглашали необходимость держать в поле зрения развитие производства. Однако, будучи неспособны установить действительные причины циклических колебаний, буржуазные экономисты, как правило, остаются на вульгарных позициях. Ниже мы это увидим на примере теории Хайека и его группы, Гана и др.

Многие не без оснований усматривают в новом варианте количественной теории денег влияние Кейнса. Так, например, упоминавшийся уже английский буржуазный экономист Дэй приписывает развитие этого варианта кэмбриджской школе экономистов, т. е. «школе», возглавляемой Альфредом Маршаллом, который оказал большое влияние на Кейнса. Основное преимущество новой количественной теории денег Дэй видит в том, что она якобы дает объяснение причин, вызывающих изменение скорости обращения денег, а это, по мнению Дэя, дает ключ к объяснению смены фаз промышленного цикла, поскольку поток доходов на приобретение товаров и склонность населения к сбережениям связаны якобы с… состоянием доверия ^[74].

В этом же плане новый вариант количественной теории толкует шведский экономист Э. Люндберг. Он считает важным его преимуществом то, что по этому варианту уровень товарных цен определяется не общим количеством денег в обращении, а объемом затрат на потребление, т. е. фактически соотношением между склонностью к потреблению и склонностью к сбережениям ^[75].

Французский буржуазный экономист Понсар в статье «Актуальность количественной теории денег» ^[76] следующим образом формулирует основные особенности нового ее варианта:

«В послекейнсианской количественной теории Р (цены) уже не является функцией М (т. е. денежной массы), а становится, с одной стороны, функцией денежных расходов, имеющих своим источником поток доходов, и с другой — функцией физического объема произведенных товаров и услуг. Действие М на Р зависит от эффективного спроса, а денежная масса — от потока доходов. Уровень товарных цен повышается или понижается в зависимости от увеличения или уменьшения затрат по сравнению с объемом обращающихся товаров».

При всем сходстве этой характеристики с приведенной выше в ней особенно разительно подчеркивается значение товарного голода и сжатия товарооборота.

Некоторые приверженцы теории «инфляционной роли потребительского спроса» склонны утверждать, будто самое большое инфляционное действие имеют именно доходы бедных классов. В пользу этого выдвигается то соображение, что доходы богатых классов — это только потенциальный спрос, поскольку богатые имеют «склонность к сбережениям» и значительная часть их доходов откладывается в виде депозитов. В противоположность этому лица и семьи с низкими доходами имеют «скверную привычку» тратить все, что они получили, и таким образом их доходы совпадают с их покупательским спросом.

Буржуазные экономисты и политики изощряются в «доказательствах» того, что именно повышение заработной платы является важнейшим фактором всеобщего повышения цен или, как они выражаются, приводит в движение «инфляционную спираль». «Обоснованию» этого посвящены работы многочисленных буржуазных авторов, имя которым легион.

Утверждая, будто одной из главных причин инфляции является повышение заработной платы, буржуазные экономисты проповедуют теорию «инфляционной спирали заработной платы и цен». Согласно этой теории повышение цен на товары побуждает рабочих требовать повышения заработной платы, что в свою очередь вызывает новый рост цен и т. д. и т. п. Например, американский экономист Л. Чэндлер, говоря об инфляции в период и после второй мировой войны, заявляет: «Удвоение денежных ставок заработной платы было важным фактором инфляции» ^[77].

Вокруг положения об «инфляционном влиянии потребительского спроса» некоторые буржуазные экономисты стараются напустить побольше ученого тумана. С помощью математических формул, разных геометрических фигур и пересекающихся кривых одни стремятся придать этой реакционной теории видимость бесспорной научной истины, другие избирают подлинно заумную, мистифицирующую форму изложения.

Примером этого может служить статья некоего Ролфа Тэрви, который следующим образом излагает причины инфляции: «Инфляция развивается тем быстрее: а) чем меньше отстают доходы от потребностей; б) чем меньше отстает заработная плата от стоимости жизни; в) чем больше отстают налоги от доходов; г) чем больше (меньше) отставание между падением (повышением) реальной заработной платы и предельной производительностью и увеличением (уменьшением) занятости, если увеличение занятости возможно» ^[78].

Из этой абракадабры читатель должен усвоить, что для предотвращения инфляции необходимо, чтобы, доходы отставали от потребностей, а заработная плата от стоимости жизни.

Утверждение, будто причиной инфляции служит избыточный спрос на предметы потребления, пронизывает официальные публикации, выступления представителей деловых кругов, буржуазную экономическую литературу. Эта точка зрения отразилась в выступлениях президентов США, английских министров финансов, в отчетах съездов промышленников (например, в годовых отчетах Американской ассоциации промышленников), в годичных отчетах банков, а также в отчетах экономической комиссии ООН. Примером может служить также позиция правящих кругов Голландии, у которых тезис о ликвидации «праздной покупательной силы» является исходным при оценке очередных задач денежной и финансовой политики. В одном из меморандумов правительственной комиссии был выдвинут следующий принцип: «Для поддержания равновесия в денежном обращении необходимо контролировать «праздную покупательную силу» ^[79]. В этом документе «праздная покупательная сила» трактуется как «элементы дохода, ненужные для потребления и уплаты налогов».

В серии статей «Век инфляции», опубликованных в английском журнале «Экономист» в августе сентябре 1951 г., с особой силой подчеркивалась угроза для денежного обращения со стороны роста заработной платы. В перечне причин инфляции фигурируют: усиление профсоюзов и связанное с этим «ослабление противодействия» требованиям о повышении заработной платы; финансирование общественных работ; сокращение сбережений; расходы бюджета на социально-культурные нужды и т. п.

Буржуазные экономисты, давая искаженную трактовку проблемы «избыточного спроса», как правило, стремятся завуалировать инфляционную роль военных расходов. Только сравнительно немногие из них не ограничиваются сведением «избыточного спроса» к чисто потребительскому. Так, например, Г. Мюрдаль подчеркивал повышательное влияние на уровень товарных цен правительственных закупок и правительственных инвестиций ^[80].

Английский экономист А. Браун ^[81], признавая главной причиной как «открытой», так и «сдерживаемой» инфляции «избыточный спрос», тоже не пытается отнести его исключительно за счет потребительского спроса. Он указывает на три фактора «большой инфляции» 1939—1951 гг.: 1) рост военного спроса, породившего бюджетный дефицит; 2) временный спекулятивный спрос на товары и 3) влияние полной занятости на развитие пресловутой спирали: заработная плата — цены. Решающее значение он приписывает государственным расходам. И это выгодно отличает Мюрдаля и Брауна от других приверженцев теории «избыточного спроса», отрицающих инфляционные последствия военных расходов.

При рассмотрении теории «избыточного спроса» бросается в глаза произвольное толкование буржуазными экономистами самого понятия «инфляция».

Как правило, под инфляцией они понимают всякое повышение товарных цен, в том числе вызванное промышленным оживлением, увеличением спроса и т. п. Термином инфляция обозначается также расширение банковских ссуд, расширение правительственных инвестиций и т. д. Между тем известно, что не всякое повышение товарных цен и не всякое расширение объема денежного обращения и кредита можно назвать инфляцией.

Инфляция означает переполнение каналов обращения избыточной массой бумажных денег, вызывающее рост товарных цен и тем самым снижение реальной заработной платы. В соответствии с этим инфляция служит орудием дополнительной эксплуатации трудящихся. Критерием того, в какой степени выпуск бумажных денег является избыточным, т. е. превышающим потребности обращения, является известная формула К. Маркса о количестве денег, необходимых для обращения.

В ходе второй мировой войны рост денежного обращения был связан с финансированием банками воевавших государств правительственных расходов. Это финансирование в основном осуществлялось в порядке учета эмиссионными банками казначейских векселей, что вело к росту денежной массы в обращении. Наряду с денежной массой увеличились депозиты коммерческих банков; их рост — прямой результат возросших прибылей монополий, которые достигли баснословного уровня.

Чтобы судить о том, в какой мере рост денежной массы избыточен, его следовало бы сопоставить с индексом объема товарооборота, а также учесть изменение скорости обращения денег. Однако за отсутствием соответствующих данных мы вынуждены прибегнуть к сопоставлению роста всей денежной массы в обращении с ростом промышленного производства.

В приводимой таблице, составленной по данным официальной статистики США и Англии, дается общая сумма денежного обращения и депозитов:

1 — 1939 г., 2 — 1946 г.

Разумеется, суммирование денег и депозитов, представляющих собой различные экономические категории, является весьма условным. Однако неправильно было бы при рассмотрении вопроса об избыточности средств обращения и платежа оперировать только массой наличных денег, игнорируя безналичные расчеты, осуществляемые с помощью чекового обращения и обслуживающие значительную часть товарооборота. Поскольку чековое обращение базируется на текущих счетах, мы сочли возможным сопоставить индекс промышленной «продукции с общей суммой денежного обращения и депозитов до востребования.

Как видно из приведенных данных, в США к концу второй мировой войны объем промышленного производства удвоился по сравнению с довоенным периодом (в основном за счет продукции военной промышленности), тогда как денежная масса в обращении увеличилась в 3,2 раза. В последующий период разрыв еще более возрос: в 1957 г. объем промышленного производства превышал довоенный уровень в 2,4 раза, а денежная масса в обращении — в 4,3 раза. Следует иметь в виду, что за это время увеличилась и скорость обращения денег, что еще усилило избыточность денежной массы по сравнению с потребностями оборота.

В Англии денежная масса в обращении к концу войны возросла в 2,7 раза при сокращении промышленного производства примерно на 15%. В последующие годы, несмотря на рост производства, инфляция не была ликвидирована: в 1957 г. денежная масса превышала довоенный уровень в 3,4 раза, тогда как промышленное производство возросло менее чем в полтора раза.

Нет надобности доказывать, что инфляционное разбухание денежной массы и рост товарных цен в капиталистических странах в период и после второй мировой войны были связаны с гонкой вооружений и финансированием военных расходов. Взвинчивание цен монополиями сыграло огромную роль в развязывании инфляционной конъюнктуры, поскольку возросшие цены увеличивают потребность обращения в деньгах, а возросшая масса денег в свою очередь содействует сохранению этих высоких цен.

Правительственные заказы и закупки имеют решающее влияние на развертывание инфляции в стране, так как они вызывают вздутие монополиями цен на разнообразные товары и материалы правительственного спроса, рост бюджетных расходов и появление хронических бюджетных дефицитов.

Характерно, что за год войны в Корее, и особенно во втором полугодии 1950 г., цены военных материалов повысились значительно больше, чем цены товаров гражданского спроса.

Во время инфляции заработная плата отстает от роста товарных цен, как бы буржуазная статистика ни вуалировала этот факт, в частности с помощью систематического изменения базы для исчисления индексов цен и заработной платы. В разгар военно-инфляционного бума это вынуждены были признать даже составители «Обзора экономического положения Европы» из Экономической комиссии для Европы Организации Объединенных Наций. Они восхваляли вождей профсоюзов за «умеренность» и «сдержанность» их требований о повышении заработной платы ^[82].

Именно огромный объем правительственных заказов и связанный с этим спекулятивный спрос на стратегическое сырье гнал вверх цены, а производство военного снаряжения обеспечивало высокий индекс «деловой активности».

В конъюнктурных обзорах американской прессы эта гонка вооружений прикрывалась «благопристойными» терминами: военные заказы, рассчитанные на ряд лет, фигурировали как «невыполненные заказы на предметы длительного пользования» ^[83], которые, кстати оказать, стремительно возросли с середины 1950 г., т. е. с начала агрессии США в Корее.

Следует при этом иметь в виду, что военный спрос и связанное с ним спекулятивное взвинчивание цен монополиями затрагивает не только непосредственно стратегические материалы. Правительственный спрос на «военные материалы» имеет широкий радиус действия. Как мы уже отмечали, предметом этого спроса являются также продовольственные товары, шерстяные и бумажные ткани, кожа, обувь для армии и пр.

Возросшая денежная масса противостояла сократившейся товарной массе, что вызывало рост цен, подогреваемый к тому же специфическим для военной конъюнктуры спекулятивным спросом.

Важным фактором современной инфляции по сравнению с инфляциями, имевшими место до периода общего кризиса капитализма, является и то, что она теснейшим образом связана с политикой правительственной поддержки монополий. Так, контроль над ценами, который рекламировался правящей верхушкой и буржуазными экономистами в качестве меры борьбы с инфляцией, фактически служил интересам монополий и росту их прибылей.

Яркой иллюстрацией того, в какой мере так называемый «контроль над ценами» содействовал развязыванию инфляции, служит опыт США. Осуществляя политику «контроля над ценами», правительство США устанавливало максимальные цены («потолки» цен) по соглашению с монополиями, обеспечивая им полную возможность превышать эти максимальные цены ^[84].

Таким образом, «контроль над ценами» в США фактически превратился в согласованное между правительством и монополиями повышение цен, а лозунг борьбы с инфляцией использовался в демагогических целях для ограбления трудящихся: как путем «замораживания» заработной платы, так и повышения налогов.

Теория «избыточного спроса» тесно связана с милитаризацией экономики капиталистических государств. Вытекающее из этой теории требование искусственного сокращения покупательского спроса населения ярко демонстрирует ставку современных буржуазных экономистов на развертывание военного производства в ущерб гражданскому и одновременно ставку монополий на расширение правительственных заказов. Вместе с тем положение об инфляционном влиянии потребительского спроса представляет собой попытку скрыть решающую роль гонки вооружений и высоких прибылей монополий в развертывании инфляции.

Цель теории «избыточного спроса» состоит в том, чтобы обеспечить материальную базу для правительственных расходов и в первую очередь для финансирования монополий, выполняющих правительственные заказы. Полная несостоятельность и демагогический характер тезиса о «контроле над инфляцией» посредством изъятия «избыточного покупательского спроса» явствуют из того, что урезывание разнообразными способами покупательной способности трудящихся вовсе не означает изъятия денег из обращения, так как эти деньги передаются в бюджет и используются для увеличения бюджетных расходов.

Возникает вопрос: как могла возникнуть самая категория «избыточного спроса» в условиях капиталистического хозяйства? Ведь хорошо известно, что противоречие между общественным характером производства и частной формой присвоения выражается в трудностях реализации товаров, в ограниченности платежеспособного спроса, а не в его избыточности.

Уже на заре капиталистического развития и тем более на всем протяжении последующего периода идеологи капитализма мечтали о создании дополнительного покупательского спроса («По, Маклеод). Требование ампутации «избыточного спроса» звучало бы диссонансом в эпоху относительно плавного развития капитализма уже потому, что тогда свободные деньги всегда рассматривались как потенциальный капитал. Наконец, требование о принудительном изъятии «избыточных денег» в те времена было бы оценено как нарушение государством священного права частной собственности и банковской тайны.

Каковы же причины упомянутого поворота в количественной теории денег, которая в современных условиях выдвигает задачу борьбы с «избыточным спросом»?

Задача «контроля над инфляцией» была обусловлена различным обстоятельствами в отдельные периоды второго этапа общего кризиса капитализма. Изъятие «избыточного спроса», посредством которого осуществлялся этот контроль, как раз и означало перекачивание в распоряжение казначейства все возрастающей доли национального дохода.

Во время войны и в первые послевоенные годы искусственное сокращение потребительского спроса происходило при резком сокращении товарной базы денежного обращения в большинстве европейских стран и было связано с особенностями инфляционного процесса. Если в условиях свободного ценообразования развитие инфляции и вызываемый ею стихийный рост товарных цен означают снижение реальной стоимости денежной массы в обращении, то в условиях нормирования цен, которое с большим или меньшим успехом применялось во всех капиталистических странах во время второй мировой войны, создались препятствия для стихийного приспособления стоимости бумажноденежной массы к сократившемуся товарообороту. Ампутация части потребительского спроса мыслилась буржуазными экономистами как средство восстановления равновесия между денежной массой и товарооборотом.

Наконец, в условиях военно-инфляционной конъюнктуры «контроль над инфляцией» подталкивался опасениями перехода ее в «необузданную» инфляцию, что могло бы повлечь за собой обесценение налоговых поступлений и крушение государственного кредита.

В годы промышленного подъема (1955—1956) «контроль над инфляцией» дополнительно стимулировался стремлением государственно-монополистической верхушки отодвинуть наступление кризиса перепроизводства, назревание которого ускорялось исчерпанием ряда временных факторов оживления конъюнктуры.

Возникновение популярной в настоящее время среди буржуазных экономистов теории «избыточного спроса» некоторые буржуазные экономисты связывают с именем Кейнса. Так, английский кейнсианец П. Сэмюэлсон утверждал, будто впервые мысль об инфляционных последствиях потребительского спроса была выдвинута весной 1941 г. в речи английского канцлера казначейства и под влиянием Кейнса ^[85].

Теория «инфляционной роли потребительского спроса» действительно является прямым продолжением критики Кейнсом «старомодной» количественной теории денег. Отвергая исходную позицию этой теории об общем уровне цен и об однородности денежной массы, Кейнс, как выше уже упоминалось, утверждал, что цены отдельных групп товаров движутся неравномерно и что цены потребительских товаров растут тем быстрее, чем меньшая доля национального дохода отвлекается в сферу сбережений и, соответственно, чем большая доля национального дохода направляется на приобретение этих товаров. Развивая это положение, Кейнс предложил также практические способы ликвидации избыточного покупательского спроса путем организации принудительных сбережений и «замораживания» заработной платы, что было осуществлено в Англии и воспринято в ряде других стран.

Все это характерно для Кейнса как идеолога государственно-монополистического капитализма. Тем не менее Кейнса нельзя рассматривать как единственного предшественника теории «избыточного спроса». Как было показано, предпосылки для возникновения и распространения этой теории на втором этапе общего кризиса капитализма имелись не только в Англии. И не случайно эта теория появилась одновременно в разных странах. Она возникла в условиях войны и товарного голода, когда обнаружился разрыв официальных цен и цен черного рынка, когда инфляция не могла проявиться открыто и свободно, как это было в ходе и после первой мировой войны, когда, наконец, военное производство развивалось за счет гражданского и связанный с этим рост правительственных расходов требовал передачи в бюджет все большей доли национального дохода.

Заложенное в теории «инфляционного влияния потребительского спроса» требование изъятия денежных доходов и ограничения личного потребления, пожалуй, ранее других развивали экономисты фашистской Германии. Это требование выразилось в фашистском лозунге «пушки вместо масла». Фашистские экономисты занимались апологией всех мероприятий правительства, направленных к изъятию львиной доли национального дохода из сферы личного потребления и переключению ее в распоряжение государства. Они старались «научно» обосновать задачу сокращения заработной платы, подчеркивая необходимость этой меры для потребностей государства. При этом предел снижения заработной платы фашистские экономисты устанавливали с беспримерным цинизмом. Так, некий д-р Гофман писал, что сокращение заработной платы рабочих имеет своим пределом только… падение производительности труда рабочего и «сохранение общественного порядка» ^[86].

В фашистской литературе часто выдвигалось требование ограничения потребления с помощью налогов и займов. Это требование прямо вытекало из того, что в условиях «управляемой экономики», как пытались представить ее фашистские экономисты, налоги и займы перестали быть только доходной статьей государственного бюджета, а приобрели значение важного орудия воздействия на экономику, в первую очередь — на уровень потребления.

С особым усердием фашистские экономисты доказывали,, будто опасность инфляции существует только тогда, когда вновь созданные платежные средства направлены на покупку предметов потребления, а не средств производства.

Концепция об инфляционном влиянии потребительского спроса была положена также в основу фашистского лозунга «конъюнктура массы» (Mengenkonjunktur), в котором заключалось требование промышленного подъема без повышения цен.

Самая идея о возможности промышленного подъема без повышения цен была воспринята фашистскими заправилами у англо-американских экономистов. Последние же пришли к этой идее на основе изучения американского «процветания» 1926—1929 гг., которое, как упоминалось, не сопровождалось ростом цен ^[87]. Эти наблюдения натолкнули буржуазных авторов на ревизию устоявшихся взглядов о росте индекса цен как неизбежном спутнике промышленного подъема.

Фашистский лозунг «конъюнктура массы» ярко выражает как установку на максимальную мобилизацию всех хозяйственных ресурсов в интересах войны, так и страх правящих кругов перед крушением финансовой системы.

Гарантию от инфляции фашистские «теоретики» рассчитывали найти в сжатии потребительского спроса и в правительственном контроле над ценами. Фашистская политика «регулирования» цен в основном была направлена на снижение жизненного уровня трудящихся, а фашистские «теоретики» пропагандировали разносторонние выгоды от ограничения потребления, или, как они выражались, от «обуздания заработной платы», для государства, для военного хозяйства, для устойчивости денежного обращения, для борьбы с инфляцией и т. д. и т. п.

Во время войны призывы к сокращению личного потребления имели место и в других странах и диктовались в первую очередь задачей высвобождения производственных мощностей для военных целей; лишь наряду с этим сокращение потребительского спроса рассматривалось как метод борьбы с инфляцией.

Отдельные авторы разработали целую систему практических предложений о способах осуществления экономии личных расходов. А. Пигу в книге «Политическая экономия войны» ^[88] старался теоретически обосновать выгоду от личной экономии и для самих хозяйствующих субъектов, пользуясь для этого вульгарной теорией «предельной полезности»: он уверял, что предельная полезность ограниченных в количестве благ выше, а их потребление дает большее удовлетворение.

В пользу ограничения производства предметов личного потребления во время войны высказались представители английских банков — Нортон, Бэрклей, Э. Фишер. Последний выразительно формулировал это положение, заявив, что «так как наше военное напряжение нарастает и труд наш все больше поглощается войной, призыв к расходованию уступает место призыву к сбережению» ^[89].

Такие способы «обуздания» гражданского спроса, как «замораживание» заработной платы, принудительные сбережения, увеличение налогового бремени трудящихся, прямо содействуют расширению правительственного спроса, росту правительственных заказов и прибылей монополий.

Рассмотрение теории «избыточного спроса» позволяет прийти к следующим выводам:

1) Эта теория ставит своей целью затушевать решающую роль в инфляции военных расходов буржуазных государств и перенести вину за инфляцию с больной головы на здоровую, обосновывая ее «избыточным спросом», якобы предъявляемым трудящимися массами.

2) Она неправильно отождествляет рост цен как таковой с инфляцией, чем маскируется самая специфика инфляции и ставится на одну доску повышение цен, вызванное инфляционным разбуханием бумажноденежной массы, и повышение цен, вызванное циклическими или конъюнктурными факторами.

3) Практически указанная теория направлена против народных масс, так как она пропагандирует политику урезывания их доходов и в первую очередь заработной платы.

Теорию «инфляционной спирали заработной платы и цен» широко поддерживали также лейбористы, которые постарались ее использовать для «обоснования» политики «замораживания» заработной платы.

Руководители лейбористской партии пытались внушить рабочим, что повышение заработной платы противоречит их интересам, так как влечет за собой дальнейший рост товарных цен и что, напротив того, «замораживание» заработной платы предотвращает этот рост и поэтому выгодно для рабочих. При этом лейбористы «доказывали» неизбежность не только роста цен внутри страны, но и роста цен английских товаров на внешних рынках. Как указывалось в официальном издании лейбористской партии, результатом роста заработной платы «явились бы более высокие цены не только для нас самих, но и для наших заграничных потребителей; мы получили бы инфляцию внутри страны и большие трудности в нашей внешней торговле» ^[90].

С помощью теории «инфляционной спирали заработной платы и цен» лейбористы стремились доказать рабочим бесплодность борьбы за повышение заработной платы. В то же время «замораживание» заработной платы, осуществлявшееся лейбористским правительством, сочеталось с призывами к кредитной и бюджетной экспансии. Так, лейбористский теоретик Г. Коул утверждал, что при наличии безработицы инфляция вообще невозможна и что, напротив того, для ликвидации безработицы требуется расширение денежного обращения.

«Количество денег, в котором мы нуждаемся, — писал Коул, — или, вернее, — количество средств для производства платежей, —это такое количество, которое будет достаточным для обеспечения полного использования производственных ресурсов… Если окажется, что эти ресурсы использованы не полностью, то это послужит достаточным основанием для того,, чтобы обеспечить большее изобилие платежных средств» ^[91].

Развертывание инфляции рекомендуется в ряде официальных изданий лейбористской партии. Так, например, в руководстве для деятелей лейбористской партии на 1949/50 г. главным средством ликвидации безработицы объявлялось расширение денежного обращения: «…правительство должно быть готово влить больше денег в карманы населения. Если покупательная сила недостаточна, необходимо временно допустить бюджетный дефицит» ^[92].

Здесь апология инфляции переплетается с апологией «дефицитного «финансирования».

Лейбористская теория регулирования занятости посредством расширения денежного обращения служит интересам капиталистов: она рассчитана на повышение прибылей монополий за счет инфляционного ограбления рабочих: Поддержка лейбористами инфляционизма в интересах капиталистов особенно ярко обнаруживается в том, что лейбористы опасались инфляции не в результате кредитной экспансии, к которой они постоянно призывали, и не в результате бюджетного дефицита, а только в результате… роста заработной платы. Оправдание инфляции как основного метода обеспечения занятости широко поддерживают и другие представители современного реформизма и ревизионизма.

Утверждение о том, будто виновными в инфляции являются сами рабочие, добивающиеся повышения заработной платы, насквозь лживо. Несостоятельность указанной теории вытекает из порочности ее исходного пункта — вульгарной теории издержек производства. Цены товаров являются денежным выражением их стоимости, которая вовсе не определяется уровнем заработной платы. Новая стоимость, создаваемая трудом рабочих, распадается на заработную плату и прибавочную стоимость (а не складывается из заработной платы, прибыли и ренты, как это твердят обычно буржуазные экономисты), и изменения в уровне заработной платы вызывают лишь изменения в распределении новой стоимости на заработную плату и прибавочную стоимость, а не изменения самой стоимости и ее денежного выражения — цены.

Теория «инфляционной спирали заработной платы и цен» извращает действительную причинную связь явлений: не повышение заработной платы влечет за собой рост цен, а этот рост побуждает рабочих к борьбе за повышение заработной платы.

Одним из вариантов теории «избыточного спроса» является теория инфляционной роли «избыточных инвестиций».

С зачатками этой теории мы встречаемся у Кейнса. В первом томе «Трактата о деньгах» Кейнс констатировал инфляционное влияние на цены избытка инвестиций. При этом избыток инвестиций устанавливался Кейнсом по сравнению с «нормальными» инвестициями. По существу утверждение Кейнса сводилось к тому, что избыток инвестиций над сбережениями вызывает рост товарных цен, а это в свою очередь порождает «шальные прибыли», которые используются для финансирования новых избыточных инвестиций. При высоком уровне занятости рост спроса, вызванный ростом инвестиций, оказывает двойное действие: возросший спрос вызывает рост занятости и одновременно рост товарных цен.

Однако Кейнс только затрагивает вопрос об инфляционном влиянии инвестиций на рост товарных цен; отдавая дань времени, он гораздо больше занимался недостатком занятости, чем ее избытком. Самая постановка Кейнсом вопроса об инфляционной роли инвестиций сводится по существу к традиционному положению о том, что всякое оживление хозяйственной активности и тем более грюндерская горячка вызывает рост товарных цен.

В условиях военно-инфляционной конъюнктуры трактовка этой проблемы дается в ином плане, а именно — в плане «избыточного спроса», подлежащего ампутации.

Как отмечалось выше, опасения «избыточных инвестиций» были вызваны исчерпанием тех временных факторов оживления капиталистической конъюнктуры, которые действовали в первый послевоенный период. Стремление финансовой олигархии отодвинуть наступление нового экономического кризиса или даже предотвратить его выдвигает задачу ликвидации «избыточного спроса» как посредством поощрения сбережений, так и с помощью финансовых рычагов. С другой стороны, ликвидация «избыточных инвестиций» служит способом перераспределения национального дохода через бюджет в пользу монополий.

Дело в том, что борьба с «избыточными инвестициями» осуществляется путем установления государственно-монополистического контроля над объемом инвестиций. Этот контроль выражается в запрещении расширять производство за определенные рамки, в требовании помещать свободные средства в покупку государственных ценных бумаг, а также в установлении налоговых льгот за долгосрочные вклады. Во всех упомянутых случаях свободные средства поступают в государственный бюджет и оттуда распределяются через правительственные заказы и другие расходы государства.

Характерна в этом отношении постановка проблемы «избыточных инвестиций» у Альвина Хансена. Ключом к уяснению того, какие инвестиции могут считаться избыточными, призвана служить следующая данная им формула:

где I — частные инвестиции, G — государственные расходы, S — сбережения и Т — налоги.

Приведенное выше равенство может быть сокращено. Поскольку налоги в последнее время составляют свыше 90% правительственных расходов, представляется возможным изъять из левой части уравнения правительственные расходы (G), а из правой— налоги (T). Упрощенная таким образом формула имела бы следующий вид: I = S. Другими словами, объем частных инвестиций является нормальным и не вызывает инфляции в том случае, если он не превышает суммы сбережений. Если объем сбережений по сравнению с объемом инвестиций сокращается, то инвестиции приобретают инфляционный характер.

Таким образом, задачу «контроля над инфляцией» Хансен сводит к сокращению инвестиций и увеличению сбережений и налогов. Для осуществления такого контроля Хансен намечал те же меры, которые фактически уже проводились на практике: ограничение кредита частным предприятиям, ограничение гражданского производства и гражданских расходов, рост налогов и т. д. ^[93]

Английский экономист П. Эйнциг также сводит инфляционные последствия избыточных инвестиций «к избыточному спросу». В своей статье «Почему «рост производства действует инфляционно» П. Эйнциг следующим образом изображает инфляционные последствия инвестиций. С развитием производства возникает разрыв во времени между созданием доходов рабочих и служащих новых предприятий, с одной стороны, и появлением на рынке новой продукции этих предприятий — с другой. Длительный рост производства порождает целую серию следующих друг за другом отставаний предложения товаров от объема покупательского спроса. При этом, как утверждает Эйнциг, инфляционно действуют любые инвестиции как в основной, так и в оборотный капитал, поскольку в обоих случаях создается дополнительный покупательский спрос, которому не противостоят новые товары ^[94].

Эйнциг считает важным для определения симптомов наступления инфляции надлежащую постановку промышленной статистики— раздельную разработку данных о стоимости незавершенного производства, т. е. материалов, уже включенных в процесс производства, и стоимости тех запасов, которые еще находятся на складах и ждут использования в производстве. Чем больше расходы на запасы материалов, еще не включенных в производство, тем более отдаленным представляется выпуск готовой продукции и удовлетворение возникшего спроса. В качестве серьезного пробела промышленной статистики Англии Эйнциг отмечает отсутствие раздельной. разработки упомянутых данных.

Подобные выступления имели место и в других странах. Так, французский экономист Г. Файн ^[95], австрийский автор М. Тим ^[96] и ряд других сводили причины инфляции одновременно к избытку потребительского спроса и инвестиций. Последний вид инфляции Файн называет «производственной инфляцией», поскольку она вызвана финансированием капитального строительства.

Инфляционная роль капиталовложений с точки зрения авторов этой группы определяется тем, что вложения в капитальное строительство означают расширение объема кредита, создание дополнительного платежеспособного спроса со стороны тех рабочих и служащих, которые производят строительство; причем этому добавочному спросу не противостоит дополнительный поток товаров.

Буржуазно-апологетический характер теории Файна наглядно обнаружился в том, что в своей классификации факторов инфляции он особо выделяет «высокий уровень» заработной платы рабочих.

В несколько ином разрезе подходит к проблеме «избыточного спроса» Р. Харрод. Он считает, что угроза инфляции таится не в «избытке инвестиций», а в избытке заказов на материалы и оборудование по сравнению с потенциальным снабжением, т. е. с теми возможностями снабжения, которыми в данное время располагает промышленность. Харрод подчеркивает отрицательное влияние на денежное обращение разрыва во времени между заказом и поставкой товаров, усматривая в этом разрыве проявление «неудовлетворенного спроса», который якобы служит главной чертой инфляции. Не проводя различия между инфляцией и бумом, Харрод утверждал, что недостаток предложения товаров, характерный для 1945—1951 гг., возобновился в Англии осенью 1954 г., что главной причиной бума 1955 г. было увеличение разрыва во времени между заказом и поставкой товаров ^[97].

Как и Эйнциг, Харрод жалуется на недостаток статистических данных по этому вопросу, очень важных для понимания динамики денежного обращения, отмечая в то же время богатство статистических материалов об объеме денежной массы и уровне товарных цен. Последнее Харрод связывал с тем, что экономисты XIX в. искали причины инфляции только в сфере денежного обращения.

Из концепции об инфляционной роли инвестиций вытекает апологетическая теория об инфляционном влиянии роста занятости. Так, например, в условиях промышленного бума, который наблюдался в ряде капиталистических стран в 1955—1956 гг., сокращение безработицы за тот или иной отрезок времени на 3—4% по сравнению с предшествующим периодом или соответствующим периодом прошлого года порождало в буржуазной литературе нескрываемую тревогу и призывы к антиинфляционной политике, к мобилизации всех средств из арсенала «контроля над инфляцией».

Вместе с тем ссылка на те или иные формы проявления инфляции, действительные или мнимые, нередко используется для отвода намеченного правительством снижения налогов. Именно такого рода полемика развернулась в 1955 г. в Англии, причем ссылки на рост инвестиций и быстрые темпы увеличения занятости выдвигались для доказательства того, что снижение налогов еще не своевременно.

Правильно ли утверждение, будто инвестиции действуют инфляционно?

Расширенное воспроизводство является законом развития общества. Хорошо известно, что не только в современных условиях, но и в условиях домонополистического капитализма часть национального дохода, создаваемого в сфере производства средств производства, затрачивалась на приобретение предметов потребления. Это предусматривают и марксовы схемы простого и расширенного воспроизводства, согласно которым предметы личного потребления производят только рабочие, занятые во втором (подразделении, покупателями же этих товаров являются рабочие и капиталисты не только второго, но и первого подразделения.

Однако неправильно было бы полагать, будто при любых пропорциях деления общественного продукта (по стоимости и по натуральной форме) имеет место перепроизводство товаров; может обнаружиться и недостаток производства тех или иных товаров и связанный с этим рост цен. При этом причиной роста цен служит вовсе не отсутствие равновесия между сбережениями и инвестициями и не низкий уровень налогов, в чем сторонники концепции об инфляционной роли инвестиций ищут ключ к решению этой проблемы, а нарушение пропорциональности в распределении капиталов между первым и вторым подразделениями.

Маркс указывал, что нарушение этой пропорциональности ведет не только к перепроизводству и падению цен, но может также сопровождаться ростом цен на товары, если общество окажется перед их недостатком. Одним из возможных случаев таких нарушений Маркс считал, например, увлечение железнодорожным строительством, в результате которого «в продолжение года на рынок не выбрасывается никакого продукта, который возместил бы взятые с рынка вещественные элементы производительного капитала» ^[98]. «Так как элементы производительного капитала, — отмечал Маркс, — постоянно извлекаются с рынка и взамен их на рынок выбрасывается только денежный эквивалент, то возрастает платежеспособный спрос, который, однако, не содержит в себе никаких элементов предложения. Отсюда возрастание цен как на жизненные средства, так и на производственные материалы» ^[99].

Подобные явления, которые Маркс считал особыми случаями и связывал с железнодорожной спекуляцией и грюндерской горячкой, очень часто наблюдаются в эпоху империализма и в особенности в период общего кризиса капитализма, когда производство средств производства в значительной мере сводится к производству вооружений, т. е. по существу к производству средств разрушения производительных сил и массового истребления людей. При этом сокращается (относительно или даже абсолютно) производство предметов потребления и денежная масса противостоит сократившемуся объему товарооборота, что в условиях бумажноденежного обращения вызывает инфляционный рост цен.

Таким образом, современные буржуазные теории искаженно трактуют инфляционную роль инвестиций, старательно обходя вопрос о гонке вооружений как факторе инфляционного роста цен. Они пытаются всю ответственность за инфляционный рост цен возложить на «избыточный спрос», якобы предъявляемый рабочими. Классовый смысл этой теории состоит в том, чтобы «научно обосновать» новое наступление на жизненный уровень трудящихся — снижение заработной платы, разные формы ее «замораживания» и урезывания, в том числе с помощью налогов.

Современная теория инфляционной роли инвестиций, в любом из своих вариантов связанная с теорией неудовлетворенного спроса, является специфическим порождением периода общего кризиса капитализма. Самая идея неудовлетворенного спроса в условиях роста объема производства могла возникнуть только при определенном характере этого производства.

Расширенное воспроизводство товаров гражданского спроса с коротким производственным циклом, естественно, не могло породить идею неудовлетворенного спроса в условиях роста производства. Такая «идея едва ли могла бы возникнуть и при расширенном воспроизводстве потребительских товаров с длительным производственным циклом. В связи с этим инфляционную роль инвестиций прежде всего стали связывать с производством средств производства, которое требует более длительного производственного цикла и довольно длительное время не обеспечивает поступление на рынок готовой., продукции, тогда как рабочие и служащие этого производства предъявляют спрос на товары.

Теория «избыточных инвестиций», в такой же мере, как и теория «избыточного спроса», строится на смешении инфляционного роста цен с ростом цен под влиянием спроса. Инфляционный рост цен может возникнуть только в результате увеличения денежного обращения по сравнению с потребностями товарооборота; возросший же спрос на те или иные товары может быть связан с циклическими колебаниями, а также с военной конъюнктурой.

Интенсивный правительственный спрос на стратегические материалы во время войны неизбежно ведет к взвинчиванию цен этих товаров, а закупки их из бюджетных средств — к образованию бюджетного дефицита. Таким образом, военный спрос всегда таит в себе угрозу инфляции. Однако это не дает основания для смешения увеличения денежной массы и повышения спроса на товары как факторов роста товарных цен.

Сторонники теории «избыточного спроса» и «избыточных инвестиций» прямо отождествляют гражданский спрос с правительственным спросом и усердно держатся за такое смешение понятий именно потому, что обе эти теории продиктованы стремлением мобилизовать в бюджет все большую долю национального дохода для ее распределения в интересах монополий.

Не удивительно, что в условиях военно-инфляционной конъюнктуры тезис об инфляционном влиянии инвестиций приобрел большую популярность и широко используется государственно-монополистической верхушкой в качестве руководства в своей экономической политике.

Теории «избыточного спроса» и «избыточных инвестиций» имели разнообразные предпосылки на протяжении второго этапа общего кризиса капитализма. Как отмечалось, во время войны и в первые послевоенные годы теория «избыточного спроса» являлась отражением товарного голода в результате резкого упадка производства товаров гражданского потребления.

На всем протяжении военно-инфляционной конъюнктуры она использовалась правящими кругами для «обоснования» все новых изъятий из национального дохода в бюджеты капиталистических государств. В середине 50-х годов, которые ознаменовались циклическим промышленным подъемом, широкое распространение указанных теорий было связано с попытками обуздать его развитие и тем самым предотвратить или отдалить наступление экономического кризиса.

Для ликвидации «избыточного спроса» во время и после войны в капиталистических странах осуществлялось «замораживание» заработной платы и применялась политика принудительных сбережений. В тех же целях использовались финансовые рычаги — налоги и займы.

В США заработная плата была «заморожена» в феврале 1951 г. в условиях исключительно быстрого роста товарных цен и инфляции. Во Франции «замораживание» заработной платы было осуществлено на основе закона о гарантированном минимуме заработной платы, принятого парламентом в августе 1950 г. В результате быстрого роста цен реальная заработная плата французских рабочих в середине 1952 г. составляла менее половины довоенного уровня.

В числе других мер «обуздания» инфляции современные приверженцы догмы об инфляционной роли потребительского спроса использовали выдвинутую в свое время Кейнсом систему принудительных сбережений. Эта система широко практиковалась во время войны и в послевоенный период, причем некоторые правительства и до сего времени пытаются пользоваться этим оружием.

Одна из новейших попыток в этом направлении была предпринята в Швеции в 1955 г. Когда, по оценкам официальной статистики, наметился рост национального дохода за 1955 г. в среднем на 10% по сравнению с предшествующим годом и рост производства, правительство Швеции разработало программу изъятия «избыточного спроса» с помощью принудительных сбережений. При этом принудительные сбережения министр финансов Скольд предлагал организовать в форме уплаты вперед налогов. Здесь имела место попытка сочетания двух методов ампутации потребительского спроса — принудительных сбережений и налогов.

На протяжении второго этапа общего кризиса капитализма чрезвычайно усилилось налоговое ограбление трудящихся, причем буржуазные апологеты изощрялись и изощряются в доказательствах того, что налоги именно на беднейшие слои населения являются наиболее эффективным средством контроля над инфляцией ^[100].

Задача ампутации «избыточного спроса» определила также характер денежных реформ на втором этапе общего кризиса капитализма. Самое изъятие избыточной денежной массы не является новым. Эта задача всегда ставилась при проведении денежных реформ, а политика дефляции постоянно предшествовала переходу от инфляции к устойчивой валюте. Но если все предшествующие дефляции ставили своей главной целью сбалансирование государственных бюджетов для предотвращения новых выпусков денег, то на втором этапе общего кризиса капитализма изъятие избыточной денежной массы из обращения было не столько средством для сбалансирования бюджетов, сколько самоцелью, продиктованной стремлением передать как можно большую долю национального дохода в распоряжение казначейства. Монополии, сросшиеся с государством, были озабочены мобилизацией в бюджет все более значительной доли доходов трудящихся, что должно было обеспечить оплату государством прибыльных для них военных заказов.

При проведении послевоенных денежных реформ изъятие «избыточного спроса» проводилось путем ограничения обмена новых денег на старые. Этот метод был применен в 1944 г. в Бельгии, по примеру которой в 1945—1946 гг. провел денежные реформы ряд других капиталистических стран. Денежные суммы, превышавшие установленные для обмена нормы, изымались из распоряжения их бывших владельцев и поступали на блокированные счета, т. е. в распоряжение министерства финансов, которое использовало эти суммы для «помещения их в государственные займы.

Изъятие таким путем известной части денежных накоплений частных лиц демонстрирует усиление государственного вмешательства в денежную сферу и не вяжется с теми формами воплощения в жизнь столь священного для буржуазии принципа частной собственности, которые были свойственны эпохе домонополистического капитализма. Вместе с тем это изъятие означало прямое нарушение банковской тайны, так как при проведении денежных реформ почти во всех странах от владельцев вкладов требовалось представление деклараций о сумме вкладов, иностранных авуаров, а также сведений о движимом и недвижимом имуществе.

Тяжесть потерь от блокирования денег пала в основном на трудящихся, между тем как крупная буржуазия, нажившаяся на войне и спекуляции и тесно связанная с банками, нашла разнообразные способы оградить свои доходы от блокирования. В отдельных странах (например, в Бельгии и Голландии) это облегчалось тем, что наличные деньги и депозиты подверглись блокированию не в одинаковой степени; в Финляндии банковские депозиты оказались совершенно незатронутыми этой операцией.

Дальнейшие поблажки крупному капиталу сводили на нет мероприятия по сокращению денежной массы в обращении; для крупных фирм высвобождение денег с блокированных счетов производилось ранее намеченного срока; капиталистам и корпорациям разрешалось также пользоваться средствами с блокированных счетов для уплаты налогов и т. п. Таким путем блокированные деньги снова попадали в обращение.

В тех же целях изъятия избыточного покупательского спроса правительства капиталистических стран прибегали к регламентации цен на разные группы товаров. При этом в центре внимания стояла все та же задача «приспособления» покупательского спроса к сократившемуся предложению товаров. В связи с этим цены фиксировались на повышенном (по сравнению с довоенным) уровне. Так, например, в Бельгии на все важнейшие товары цены были повышены в среднем на 65% против уровня 1939 г., а почасовая заработная плата — только на 40%. Для предметов потребления сохранялась карточная система.

В качестве одного из методов «контроля над инфляцией» рекламировалось сокращение потребительского кредита. Эта мера, в достаточной мере обыгранная теоретически, проводилась в жизнь на всем протяжении военно-инфляционной конъюнктуры и особенно энергично в условиях промышленного бума 1955—1956 гг. Сжатию потребительского кредита, которое означало перераспределение ссудного капитала в интересах военной промышленности, предшествовали соответствующие призывы к банкам и к публике. Примером подобной пропаганды может служить обращение к банкам США Совета управляющих Федеральной резервной системы в августе 1950 г. Обращение было поддержано министерством финансов США, корпорацией, по страхованию депозитов и рядом других финансовых институтов.

Призыв к сокращению потребительского кредита содержала также «Декларация о кредитной политике в условиях обороны», изложенная в ноябре 1950 г. председателем Совета управляющих Федеральной резервной системы Мак-Кэбом в письме к банкам — членам этой системы ^[101]. Уже в самом начале декларации изложена вся доктрина «обуздания» покупательского спроса, как фактора стабилизации денежного обращения.

Указывая на то, что усиленный рост банковских ссуд и депозитов с лета 1950 г., т. е. с начала войны в Корее, не соответствует производству предметов гражданского потребления и угрожает устойчивости доллара, Мак-Кэб призывал вместе с тем банки сократить кредиты тем предприятиям и отраслям промышленности, которые «не содействуют усилению обороны».

Подобные призывы, мотивируемые задачей борьбы с инфляцией, имели место и в других странах. Так, в июле 1955 г. канцлер английского казначейства Батлер предлагал банкам сократить объем кредита, рекламируя эту меру в качестве антиинфляционной ^[102].

Исходя из теории «избыточного спроса», представляющей собой новейший вариант количественной теории денег, буржуазные теоретики и воспринявшие эти теории представители деловых кругов требуют урезки разнообразными способами заработной платы с тем, чтобы обеспечить дальнейшее усиление эксплуатации рабочих и рост прибылей монополий. В связи с этим, однако, раздавались нередко благоразумные предостережения «держаться в определенных рамках, чтобы избежать стачек и возмущения рабочих» ^[103].

«Замораживание» заработной платы, принудительные сбережения, усиление налогового гнета сочетались с политикой широкого субсидирования крупного капитала, льготного его обложения и возврата налогов.

В такой же мере, как теория «избыточного спроса», огромное влияние на экономическую политику капиталистических государств оказала тесно связанная с нею теория «избыточных инвестиций».

Во всем капиталистическом мире стали устанавливать «нормальные» рамки инвестиций и в программу «контроля над инфляцией» включать ограничение инвестиций путем предписания о прекращении или сокращении строительства, осуществляемого частными фирмами, либо путем сжатия объема общественных работ, финансируемых из средств бюджета.

В 1955 г., который в ряде капиталистических государств характеризовался хозяйственным оживлением, тезис об инфляционной роли инвестиций поддерживали представители правительственных кругов и финансовой олигархии. В Англии, например, в его пользу высказались тогдашний канцлер английского казначейства Батлер, директор Английского банка Коббольд ^[104], крупные банкиры, возглавляющие «большую пятерку» банков, и ряд других представителей капиталистических кругов.

В соответствии с этой концепцией в разных капиталистических странах стал осуществляться правительственный контроль над инвестициями, который сочетался с. разнообразными методами кредитных ограничений. Так, в Англии 16 февраля 1956 г. был повышен учетный процент до высшей точки с 1931 г., а 17 февраля министр финансов Макмиллан объявил о дополнительном урезывании программы правительственных и частных инвестиций.

Борьба с «избыточными инвестициями» в Англии затронула в первую очередь национализированные отрасли. Было намечено сократить на 120 млн. ф. ст. по сравнению с 1955 г. вложение капитала в топливную и энергетическую промышленность. Резко сокращались также расходы местных органов власти на строительство. Ассигнования по другим расходам местных органов утверждались «с жесткими ограничениями» ^[105].

В целях сокращения частных инвестиций была введена регистрация новых предприятий в специальных правительственных инстанциях. Органам контроля над инвестициями было предписано сугубо критически подходить ко всем заявкам о выпуске акций и разрешать учреждение новых предприятий только в том случае, когда это вызвано настоятельной необходимостью. Из других мер борьбы с «избыточными инвестициями» в Англии можно назвать установление высоких лицензий на разрешение строительства, обложение строительных материалов высокими акцизами, отмену налоговых льгот с доходов от новых капиталовложений и др.

Правительственный контроль над инвестициями был введен также в Канаде ^[106]. В Швеции в 1955 г. был установлен 12%-ный налог на строительство. В тех же целях в Австралии в 1955 г. была сокращена правительственная программа «общественных работ», причем эта мера комментировалась как якобы способ предотвращения избыточного спроса на товары, в том числе на импортные, и тем самым как способ «регулирования» торгового баланса. В то же время частным предприятиям и компаниям было предложено не расширять производство на протяжении года более чем на 10%.

Подобные методы борьбы с «избыточными инвестициями» характеризуют усиление государственно-монополистического капитализма. Хотя наиболее широкое применение эти методы нашли на втором этапе общего кризиса капитализма, но они не являются абсолютно новыми. И это не удивительно: страх перед наступлением кризиса, и стремление предотвратить его возникают не только в тот момент, когда кризис уже фактически наступил, но и когда он еще надвигается.

Уже в своей «Общей теории занятости, процента и денег» Кейнс указывал, что существует такая школа экономического мышления, которая решение проблемы промышленного цикла видит в приостановке бума в самой начальной его стадии с помощью повышения нормы процента. Как одного из представителей этой школы Кейнс называет Д. X. Робертсона, который мотивировал необходимость пресекать бум тем, что полная занятость—это практически недостижимый идеал и что более выгодно среднее состояние хозяйственной активности, обеспечивающее длительное оживление, чем промышленный бум, неизбежно ведущий к кризису ^[107].

Кейнс расценивает всю эту аргументацию как «суровую теорию», все доводы которой «не имеют совсем никакого основания, кроме путаницы в головах» ^[108].

Отрицательное отношение. Кейнса к искусственному обузданию бума методами кредитной политики вытекает из его теории цикла, в соответствии с которой объем спроса и инвестиций определяется прежде всего состоянием духа инвесторов.

Исходя из своей психологической теории цикла, Кейнс как раз и опасается того, что обуздание бума с помощью, высокой нормы процента «отпугнет даже самых неосведомленных оптимистов», а «разочарование в расчетах на будущее» может причинить еще большие убытки, чем при отказе от этого «тормоза», т. е. повышения нормы процента. Отсюда вывод Кейнса, что в условиях бума нужна (не более высокая, а более низкая норма процента, поскольку она может якобы содействовать продлению бума. Таким образом, увеличение нормы процента, по мнению Кейнса, принадлежит к тем лекарствам, которые, излечивая болезнь, убивают пациента ^[109].

Хотя в противовес сторонникам обуздания бума Кейнс предлагал бороться с наступлением кризиса посредством дальнейшего снижения нормы процента, в основе обоих, на первый взгляд, казалось бы, столь противоположных предложений заключается общий порок, а именно — непонимание того, что изменение нормы процента определяется не усмотрением банков, а действием стихийных факторов — изменением спроса и предложения на ссудный капитал под влиянием циклических колебаний производства. Между тем и Кейнс и его противники в этом вопросе изображают дело таким образом, будто регулирование нормы процента находится целиком во власти банков и государственно-монополистической верхушки. Следовательно, даже в разногласиях, имеющихся между буржуазными экономистами в отношении дисконтной политики, отражается апология государственно-монополистического капитализма.

Осуждение Кейнсом любых методов обуздания бума, естественно, объясняется тем, что его «Общая теория занятости» была написана под влиянием мирового экономического кризиса 1929—1933 гг., когда в центре его внимания стояли вопросы сокращения безработицы и роста инвестиций.

С тех пор буржуазные экономисты неоднократно высказывались в том духе, что можно якобы предотвратить наступление экономических кризисов посредством своевременного недопущения «избыточного спроса» и «избыточных инвестиций». Однако жизнь каждый раз снова доказывала всю беспочвенность и фальшь подобных утверждений. Новый экономический кризис, начавшийся осенью 1957 г. в США и распространяющийся на другие капиталистические страны, еще раз показывает, что никакими способами, в том числе никакими методами «регулирования» спроса и инвестиций, капитализм не может избавиться от кризисов.

Период общего кризиса капитализма в валютной сфере характеризуется тем, что система валютного устройства капиталистических государств все больше утрачивала связь с действием стихийного механизма золотого стандарта и все более превращалась в объект государственно-монополистического регулирования.

Действие золотого стандарта было основано на свободе ввоза и вывоза золота, в связи с чем колебания валютных курсов могли происходить только в пределах «золотых точек», т. е. могли отклоняться от паритета лишь в пределах стоимости перевозки золота из одной страны в другую. Эти особенности системы золотого стандарта сложились в условиях домонополистического капитализма, они характерны для этой эпохи, являясь формой проявления свободной конкуренции в валютной сфере.

Но уже с конца XIX в. обнаружились некоторые, на первых порах еще небольшие, нарушения свободного функционирования золотого стандарта. Прежде всего это выразилось в усилении протекционизма и в энергичном использовании центральными банками дисконтной и девизной политики, т. е. политики маневрирования учетной ставкой и искусственного воздействия на движение валютных курсов путем покупки и продажи иностранной валюты.

В эпоху домонополистического капитализма центральные банки и правительства отдельных государств зорко следили за состоянием своих металлических резервов, добиваясь их увеличения или предотвращения отлива золота методами дисконтной и частично девизной политики. Таким образом, в условиях свободного движения золота и свободного размена банкнот на золото активизация указанной политики, как правило, являлась рефлексом на утечку золота из страны.

В эпоху империализма использование дисконтной политики заметно усилилось. При этом изменения учетных ставок в большей степени, чем раньше, являлись уже не рефлексом на движение золота, а происходили преднамеренно, превратившись в важное орудие империалистической политики банков.

В девизной политике также произошли существенные сдвиги. С начала эпохи империализма в ряде стран были созданы мощные валютные запасы, которые предназначались для воздействия на курсы валют в желательном для правящей верхушки направлении. Ставшая возможной на основе этих запасов активизация девизной политики явилась одним из факторов нарушения прежнего стихийного выравнивания платежных балансов и валютных курсов. Эти валютные запасы можно рассматривать как зародыш будущих фондов валютного регулирования, хотя использование их для воздействия на валютные курсы осуществлялось в условиях твердо фиксированного золотого содержания валют.

В конце 90-х годов и особенно в 1896 г. девизная политика систематически и в широких размерах применялась Австро-Венгерским банком, в результате чего была достигнута относительная устойчивость австрийской валюты, несмотря на отсутствие размена ее на золото. Сущность этой политики заключалась в том, что продажей и покупкой иностранной валюты банк старался противодействовать повышению или понижению курсов иностранных валют и тем самым поддерживать устойчивость своей валюты.

Английский банк не участвовал в валютной интервенции и не интересовался девизной политикой, так как операции с иностранной валютой-сосредоточивались в руках специальных банков, занимавшихся финансированием внешней торговли и экспорта капиталов, так называемых мэрчент-бэнкерс. И даже в ходе первой мировой войны большая часть валютных операций проводилась в Англии частными фирмами.

Что касается стран Центральной Европы, то здесь создание мощных валютных запасов накануне первой мировой войны явилось орудием искусственного давления на процесс свободного образования валютных курсов и в ряде случаев диктовалось стремлением монополистической верхушки к привлечению золота. Усилению золотых резервов империалистические государства и в первую очередь наиболее агрессивные из них (Германия) придавали важнейшее значение для финансовой подготовки к большой войне. Эти мотивы отчетливо звучали в многочисленных выступлениях зубров германского империализма накануне первой мировой войны.

Характерный материал в этом отношении представляет известная «Анкета Рейхсбанка» 1908 г., толчком к организации которой послужил американский экономический кризис 1907 г. Увеличение золотого запаса Рейхсбанка рассматривалось как орудие упрочения политической и военной мощи Германии и одновременно как способ ослабления позиций других капиталистических стран ^[110].

В соответствии с этими задачами Рейхсбанк уже с конца 90-х годов приступил к увеличению своих инвалютных запасов и активизировал свою девизную политику, что явилось серьезным фактором нарушения действия стихийного механизма выравнивания платежных балансов и валютных курсов.

С начала первой мировой войны нарушение действия золотого стандарта обнаружилось в новых формах, а после мирового валютного кризиса 1931 г. стихийный механизм золотого стандарта оказался еще более разрушенным. Возникшие в этот период препятствия для свободного движения золота и развития международной торговли обусловили значительные расхождения между курсом валюты и ее внутренней стоимостью, выраженной в золоте.

В буржуазной экономической литературе этот разрыв получил название «валютной аномалии» (Г. Кассель), «диспаритета» (Г. Кемени), «валюты с двойным дном» (А. Лансбург) и т. п. В то время как одни буржуазные экономисты, стоя на позиции количественной теории денег, бесплодно трудились над выявлением содержания «истинных», или «нормальных», паритетов бумажных валют, другие в явлении «диспаритета» усматривали «нормальную аномалию» (Лансбург, Кемени, Герцфельдер и др.).

Золотой стандарт, установленный в результате временной, частичной стабилизации валют (1924—1928 гг.) в его обеих новых разновидностях — золото-слиткового и золото-девизного стандарта, был менее автоматическим, чем до первой мировой войны, уже потому, что значительно ограничивался свободный размен валют на золото. Выравнивание курсов стало осуществляться не в порядке свободного ввоза и вывоза золота (который до первой мировой войны происходил в качестве стихийной реакции на отклонение курсов валют от их золотого паритета и приводил к ликвидации этих отклонений), а в порядке продажи и покупки правительственными органами и центральными банками иностранной валюты.

В этих условиях действие механизма свободной конкуренции на валютном рынке было ограничено и для монополистической верхушки открывались более широкие возможности для искусственного регулирования движения курсов, чем при системе золото-монетного стандарта с его свободной чеканкой золота и обращением золотых монет.

Общепризнанным является тот факт, что на основе «Акта о золотом стандарте» от 13 мая 1925 г. в Англии был установлен завышенный курс фунта стерлингов, если принять во внимание вызванное войной повышение товарных цен. Ущерб, нанесенный английской внешней торговле искусственным завышением паритета английского фунта, свидетельствует о том, что фиксация золотого паритета фунта произошла в условиях, когда еще сохранились остатки механизма свободной конкуренции, который продолжал действовать на протяжении периода временной стабилизации валют.

В ходе мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. был основательно разрушен стихийно-рыночный механизм образования валютных курсов в связи с централизацией валютных сделок в правительственных инстанциях и установлением валютных ограничений. Эти ограничения были введены в Германии в июле 1931 г., в большинстве других капиталистических стран они начали действовать с октября—ноября 1931 г.

Валютные ограничения в основном сводились к следующему: все сделки, связанные с покупкой или продажей иностранной валюты, как и перевод иностранной валюты за границу и ее получение из-за границы, сосредоточивались в центральном банке. Фирмы и частные лица должны были испрашивать у центрального банка разрешение на приобретение иностранной валюты. Кроме того, частные лица и фирмы обязывались давать сведения центральному банку о находящейся в их распоряжении (или имеющей поступить) иностранной валюте и о размерах своих счетов за границей. Эти суммы должны были по требованию центрального банка передаваться в его распоряжение. В ряде стран фирмы и лица, связанные с экспортом, обязывались периодически сдавать свою выручку в иностранной валюте центральному банку, который принимал ее по установленному курсу. Поскольку свободная покупка и продажа иностранной валюты была запрещена, курс, устанавливаемый центральным банком, являлся искусственным.

Система валютного контроля и валютных ограничений тесно связана с системой протекционизма, резкое усиление которого произошло в ходе развития мирового экономического кризиса и особенно валютного кризиса 1931 г. Первоначально направленная на сохранение золото-валютных запасов центральных банков, система валютных ограничений в дальнейшем сделалась одним из сильнейших орудий протекционизма. При действии валютного контроля импорт в данную страну ставился в зависимость от разрешения центрального банка на выдачу иностранной валюты.

Валютные ограничения и связанные с ними трудности получения валюты для расчетов с иностранными государствами в значительной мере парализовали внешнюю торговлю. В условиях углубляющегося кризиса внешней торговли и международных расчетов большинство европейских стран начиная с 1931 г. вводит систему валютных клирингов, на основе которой внешняя торговля была как бы втиснута в рамки натурального обмена, а старый механизм внешневалютных расчетов оказался в значительной мере подорванным. Вместе с тем создание валютных клирингов означало переход от свободного оборота и расчетов между отдельными лицами и фирмами к специфическим для государственно-монополистического капитализма расчетам на основе правительственных соглашений и в пределах, установленных этими соглашениями.

Несмотря на искусственный уровень официальных курсов валют, которые в странах Центральной Европы были на 25— 30% выше их котировки на заграничных биржах и на черной бирже внутри страны, приближение этих курсов к их естественному уровню не моглд происходить ввиду прекращения свободного ввоза и вывоза золота и ликвидации свободы валютных сделок.

Другим важнейшим мероприятием, характеризующим усиление государственно-монополистических тенденций в валютной сфере в годы мирового экономического и валютного кризиса, явилось создание фондов регулирования валют. В странах, располагавших значительными резервами золота (Англия, США, Франция, Голландия, Швейцария и некоторые другие), были созданы специальные валютные фонды для регулирования валютных курсов. С их помощью курсы валют поддерживались на искусственном уровне.

Однако длительная защита искусственных курсов вела к обострению внешних и внутренних противоречий в системе империализма. Эти противоречия выступали с тем большей силой, что в отдельных странах степень нарушения свободы валютного оборота была далеко не одинакова: наряду с жесткими валютными ограничениями в странах Центральной Европы, в Англии и Франции вплоть до начала второй мировой войны допускалась известная свобода валютных сделок, которая приводила к огромной утечке капиталов в США. Противоречия в валютной сфере нашли также свое выражение в создании валютных группировок — валютных блоков (долларовый блок, стерлинговый блок).

Государственно-монополистические тенденции в валютной сфере нарастали на протяжении всего периода общего кризиса капитализма. Усиление этих тенденций в ходе первой мировой войны и особенно в ходе мирового экономического кризиса привело к тому, что накануне второй мировой войны рыночный механизм выравнивания внутренней и внешней стоимости валют, платежных балансов и движения золота был основательно разрушен.

В ходе второй мировой войны, несмотря на попытки отдельных капиталистических стран «контролировать инфляцию» с помощью регулирования потребительского спроса и использования финансовых рычагов, денежное обращение капиталистических стран в целом представляло собой хаотическую картину.

Важнейшие особенности в движении валютных курсов в период и после второй мировой войны выражались в следующем:

1) несоответствие внутренней и внешней стоимости валют;

2) множественность курсов;

3) широкое маневрирование курсами валют;

4) значительные расхождения в курсах валют ведущих стран на разных рынках.

Эти особенности являются свидетельством глубочайшего валютного хаоса. Вместе с тем они наглядно демонстрируют, в каких трудных условиях осуществлялась функция золота как меры стоимости и мировых денег при государственно-монополистическом капитализме.

Однако изменения в валютной сфере на втором этапе общего кризиса капитализма не исчерпываются углублением валютного хаоса. Важнейшей особенностью в этой области является усиление, неравноправности капиталистических валют, привилегированное положение доллара по сравнению со всеми другими капиталистическими валютами и явное подчинение валют не только слабых, но и крупнейших капиталистических государств Европы гегемонии доллара.

При всей исключительной глубине валютного кризиса 30-х годов отдельные страны все же поддерживали самостоятельную валютную и торговую политику. Несмотря на препятствия, созданные для передвижения из одной страны в другую золота, товаров и валюты, каждая данная страна была свободна в выборе паритета; она по своему усмотрению устанавливала таможенные тарифы, своими средствами защищалась от валютного демпинга.

В противоположность этому, на втором этапе общего кризиса капитализма происходит усиление гнета ведущих капиталистических государств в валютной сфере. США, опираясь на активность своего торгового баланса, пытаются поставить доллар в положение валюты-гегемона, стремятся использовать кризис платежных балансов европейских стран для осуществления своей экспансионистской политики и для создания агрессивных блоков империалистических государств, направленных против СССР и стран народной демократии.

Усиление неравноправности валют является выражением углубления неравномерности развития капиталистических стран и агрессивного курса США. Усиление неравноправности в валютной сфере означало все большее и большее усложнение регламентации в области международных расчетов, создание изощреннейшей системы дифференцированных расчетов между отдельными группами стран, обеспечивающей привилегированное положение долларовой зоны и по существу новые формы валютных ограничений для других стран.

Контроль США над финансовыми системами европейских государств и над их внешнеторговыми расчетами усилился в связи с действием «плана Маршалла». Этот контроль США пытались использовать в качестве дополнительного орудия милитаризации экономики стран агрессивного Североатлантического блока.

Однако вместе с усилением государственно-монополистического капитализма в сфере внешней торговли и международных расчетов возросло также стремление капиталистических стран к устранению порожденных им противоречий. На протяжении последних нескольких лет это выразилось в некоторой либерализации валютных сделок, в попытках воскресить процесс свободного образования валютных курсов и выравнивания платежных балансов, открыть дорогу «естественному порядку» в валютной сфере, который противопоставляется неуклюжим формам государственного вмешательства.

Наличие этих попыток сказывается в разрешении функционирования так называемых «свободных» валютных рынков, где экспортеры могут продавать часть своей выручки в иностранной валюте по более высокому курсу, в ослаблении ограничений ввоза банкнот, в продаже средств с клиринговых счетов, в изменении режима иностранных счетов, в допущении рыночных колеблющихся курсов и т. д.

Кризисные явления в валютной сфере и развитие государственно-монополистического капитализма отразились в современных буржуазных теориях валютных курсов, воплощающих требования монополистических кругов в области валютной политики.

Теория «подвижных (эластичных) паритетов», или, что то же, теория «маневрируемого стандарта», является неотъемлемой частью теории «регулируемой валюты».

Установление эластичных паритетов вместо твердо фиксированных отражает усиление государственно-монополистического капитализма в валютной сфере. Задача воздействия на внешнюю торговлю, на состояние торгового баланса страны и в конечном счете на всю экономику определяет собой отношение ряда буржуазных теоретиков и представителей деловых кругов к вопросу о выборе паритета валюты.

«Маневрируемый стандарт» — диаметральная противоположность той системе валютного устройства, которая существовала до первой мировой войны в условиях золото-монетного стандарта. В тот период валюты крупнейших капиталистических стран имели твердо фиксированное золотое содержание, на основе которого между валютами разных стран устанавливался золотой паритет. Установленное правительством золотое содержание валют не изменялось на протяжении десятилетий (золотое содержание английского фунта было фиксировано в 1798 г., американского доллара —в 1786 г., германской марки — в 1871 г.). Капиталистические валюты разменивались на золотые монеты до первой мировой войны, а доллар — до 1933 г. Изменения валютных паритетов, как правило, происходили только в результате проведения денежных реформ, если эти реформы вызывались обесценением денег.

На основе денежных реформ, проведенных после первой мировой войны, было снижено золотое содержание тех валют, стабилизация которых на базе старого золотого содержания была невозможна ввиду их значительного обесценения (например, снижение золотого содержания французского франка до ¹/₅ его довоенного уровня).

В противоположность принципу сохранения устойчивости валютного паритета, который действовал в период относительно плавного развития капитализма, теория «подвижных паритетов» и «маневрируемого стандарта» направлена к обоснованию того, что изменения валютных паритетов могут быть успешно использованы для воздействия на уровень цен внутри страны и для борьбы за. внешние рынки.

Хорошо известно, что более значительное внешнее обесценение валюты по сравнению с ее обесценением внутри страны, т. е. по сравнению с ростом внутренних цен, облегчает экспорт, обеспечивая получение экспортных премий. Поэтому сторонники подвижных паритетов считают косностью и фетишизмом политику поддержания неизменных паритетов.

Теория «подвижных паритетов» — яркий пример того, как современная буржуазная политическая экономия обслуживает интересы финансовой олигархии, проталкивая осуществление на практике новых форм вмешательства в торговую и валютную сферы. В связи с этим характерно, что теория «подвижных паритетов» значительно опередила практику их применения.

Защита эластичных паритетов отражает исторически закономерную смену стихийного действия золотого стандарта «автономной» денежной политикой казначейств и центральных банков при сохранении за золотом его роли в качестве единственно возможной меры стоимости и фонда международных расчетов.

Теорию «подвижных паритетов» уже в начале 20-х годов почти одновременно разработали в США И. Фишер и в Англии Дж. Кейнс. Выше уже упоминалось, что предложенный Фишером проект стабилизации покупательной силы денег строился на основе теории «подвижных паритетов». Усовершенствование денежной системы он видел в обеспечении устойчивости цен, а этой устойчивости цен он предлагал добиваться за счет неустойчивости золотого паритета денежной единицы, т. е. путем изменения ее официального металлического содержания.

Выдвинутый Фишером проект эластичного доллара, в отличие от более поздних проектов подвижных паритетов (Кейнса и других английских авторов), был рассчитан на золотую валюту.

В противоположность этому «маневрируемый стандарт», осуществленный в США в 1934 г., был свободен от того золото-монетного атавизма, который характеризует проект Фишера. Мы имеем в виду продиктованную интересами монополий девальвацию американского доллара в январе 1934 г., которая во многих отношениях строилась на принципах, выдвинутых Фишером, но проводилась в условиях прекращения свободного размена на золото и при наличии значительных препятствий для его свободного движения.

Девальвация доллара явилась важным этапом в развитии государственно-монополистического капитализма, знаменуя собой ориентацию правящих кругов на подвижные паритеты. Проводя девальвацию, правительство США поставило перед собой задачу добиться повышения цен в среднем до. уровня 1925—1926 гг.

Правящие круги, как и их ученые прислужники, были озабочены восстановлением «докризисных» цен, совершенно игнорируя то обстоятельство, что эти цены стали уже несопоставимыми, поскольку самый масштаб цен был снижен на 40%. Таким образом, намеченное повышение цен могло произойти только в обесцененной денежной единице, точно так же, как в обесцененной денежной единице стала исчисляться заработная плата. Это последнее обстоятельство служит в известной мере разгадкой поразительного на первый взгляд игнорирования буржуазными экономистами и руководителями денежной политики проблемы масштаба цен.

При осуществлении программы подтягивания цен к докризисному уровню была проведена целая серия правительственных актов, первым из которых явилась отмена золотого стандарта 6 марта 1933 г. Отмена золотого стандарта в США не была вызвана пассивным состоянием платежного баланса. Большую роль здесь сыграло стремление правительства использовать обесценение доллара для повышения внутренних цен и активизации внешней торговли США.

Сейчас же после отмены золотого стандарта на специальной сессии конгресса (9 марта 1933 г.) был принят чрезвычайный банковский акт, в соответствии с которым Президенту предоставлялось право регулировать сделки с иностранной валютой, а также с золотом и серебром. Последующая так называемая «поправка Томаса» к «чрезвычайному акту о фермерской ипотечной задолженности» от 12 мая 1933 г. уполномочивала президента изменять металлическое содержание доллара до 50% его прежнего паритета.

Чтобы добиться снижения курса доллара и повышения цен до намеченного уровня, правительство последовательно повышало «цену» золота и скупало его по этой повышенной «цене» у американских золотопромышленников и на иностранных рынках. В октябре 1933 г. была создана комиссия для регулирования «цены» на золото, продажа которого должна была производиться в порядке подписки на краткосрочные обязательства Реконструктивной финансовой корпорации. «Цена» унции чистого золота возрастала изо дня в день: 25 октября 1933 г. она составляла 31,36 долл., 1 ноября 1933 г. — 32,26 долл., а в январе 1934 г. превысила 34 долл. за унцию вместо прежних 20,67 долл.

На следующий день после утверждения «Акта о золотом резерве», вступившего в действие 31 января 1934 г., был создан валютный стабилизационный фонд за счет части той суммы (2 млрд. долл.), которая была получена в результате переоценки золотого запаса на базе нового пониженного золотого содержания доллара. Официальной целью фонда являлось смягчение временных колебаний курса доллара. В действительности же правительства США и Англии широко использовали валютные фонды для искусственного снижения курса своих валют.

Отмена золотого стандарта в США и последовавшее за этим преднамеренное снижение курса доллара обеспечили США расширение экспорта и явились орудием валютной войны, под знаком которой складывалась тогда валютная политика ведущих капиталистических государств.

Состязание на обесценение валют, столь необычное с точки зрения прежних, докризисных принципов валютной политики, и преднамеренное обесценение валют как способ хозяйственного подъема многие экономисты называли «великой мистерией эпохи».

По этому поводу английский экономист Л. Эди писал: «На протяжении более 100 лет экономика была в состоянии преодолевать кризисы, не отходя от золота. Почему же экономика в настоящее время потребовала отхода от золотого стандарта в качестве целебной меры?» ^[111]. Эди считал эту политику неизбежным порождением возросших правительственных расходов. Он подчеркивал, что обесценение валют, как и политика «дешевых денег», сделались не только орудиями воздействия на цены и на хозяйственную конъюнктуру, но также орудиями национальной фискальной политики.

Опыт «маневрируемого стандарта», который в период перехода от кризиса к депрессии особого рода обеспечил для США некоторые существенные преимущества во внешней торговле, не может рассматриваться как чисто конъюнктурное мероприятие. Попытка создания «маневрируемого стандарта» теснейшим образом связана с усилением государственно-монополистического капитализма в годы мирового экономического и валютного кризиса 1929—1933 гг., а также в последующий период подготовки ко второй мировой войне и в ходе ее.

На протяжении последних 25 лет, как никогда ранее, применялись орудия денежно-кредитной и финансовой политики для воздействия на хозяйственную конъюнктуру в интересах монополий. «Маневрируемый стандарт» в США сделался не только способом расширения экспорта, но и орудием борьбы за повышение общего уровня цен. В годы кризиса цены в США упали примерно на 40% и в этих же пределах был снижен золотой паритет доллара. Однако, в отличие от проектов И. Фишера, правительство США ограничилось однократным изменением металлического содержания доллара в январе 1934 г. и в дальнейшем не изменяло официальной «цены» золота, несмотря на значительное обесценение доллара во время и после зторой мировой войны.

В противоположность Фишеру, Кейнс защищал эластичные паритеты применительно к бумажной неразменной валюте, что придает его теории более современный характер. При этом следует учесть всю условность самого термина «паритет» для бумажной валюты. Как и теория Фишера, теория «эластичных паритетов» Кейнса встретила широкую поддержку деловых кругов и нашла свое применение на практике. К тому же она стимулировала проведение ряда новых важных мероприятий в области валютной политики, которые на протяжении последних двух десятилетий превратились как бы в ёе новые устои.

Уже в «Трактате о деньгах» Кейнс высказывал сомнения в целесообразности сдерживать колебания валютных курсов в жестких рамках. «Я полагаю, — писал Кейнс, — что поскольку дело касается внешней торговли, преимущества от установления максимума колебаний валютных курсов в совсем узких границах обычно очень преувеличиваются… Более того, могут быть умеренные колебания валютных курсов, которые все же будут малы по сравнению с нормальными колебаниями цен отдельных товаров, в которых заинтересован торговец, и колебания валютных курсов будут с той же, а быть может с большей вероятностью, компенсировать эти колебания, как и усиливать их» ^[112].

Защищая эластичные паритеты, Кейнс противопоставлял их «тупому», «окоченелому» золотому стандарту.

Выдвинутое Кейнсом требование перехода к системе эластичных паритетов было положено в основу политики английских правящих кругов при обсуждении в 1944 г. на Бреттонвудсcкой конференции форм будущей международной валютной организации. Любопытно, что даже самые размеры допустимых для стран—участниц Международного валютного фонда (созданного на основе бреттонвудсских решений) отступлений от установленного паритета (10%) совпадают с предложениями Кейнса ^[113].

Стремление к эластичным курсам диктовалось в Англии неблагоприятным состоянием платежного баланса, с одной стороны, и наличием высоких тарифов в США — с другой. При гибкости валютных курсов высокие американские тарифы представляли бы меньшую угрозу для английской внешней торговли. Это и обусловило решительное выступление представителей английских деловых кругов и отдельных буржуазных экономистов во главе с Кейнсом против фиксации твердых паритетов.

Непримиримое отношение Англии к фиксации паритетов выразил, например, тогдашний канцлер казначейства Андерсен в своих выступлениях в парламенте и в прессе. При этом, в противовес многим другим представителям деловых кругов, он толковал бреттонвудсские решения в том смысле, что они не противоречат в этом отношении интересам Англии и что «бреттонвудсский документ вместо неподвижных курсов прямо признает необходимость в их пересмотре для устранения нарушений равновесия». Он отстаивал право Англии придерживаться политики эластичных паритетов. «Мы не поступимся нашим правом следовать в конце концов нашей собственной политике, хотя и обязуемся признавать, что исправление курса фунта стерлингов или какой-либо другой валюты, имеющей крупное международное значение, есть палка о двух концах, и что мы обязаны в интересах международной торговли консультироваться с международным учреждением, прежде чем делать изменения, затрагивающие наши финансовые и торговые отношения с другими странами» ^[114].

В тот же период многие английские буржуазные экономисты выступили против «автоматизма золотого стандарта» и против вмешательства Фонда в вопрос о выборе паритета. Они заявляли, что только невмешательство может дать возможность фунту найти свой естественный уровень.

Очень решительно против фиксации паритетов высказались также представители английских деловых кругов. Председатель Национального союза фабрикантов Патрик Ханон заявил, что Союз смотрит с большим опасением на намерения, выраженные в Заключительном акте Бреттонвудсской конференции, вернуться к своего рода золотому стандарту. При этом оппозиция против бреттонвудсских решений подчеркивала опасность подчинения Англии власти США, крупнейшего владельца золота, и предостерегала от «империализма доллара» ^[115].

Характерно, что под золотым стандартом английские экономисты и представители деловых кругов довольно единодушно понимали систему твердых золотых паритетов в противоположность системе эластичных курсов ^[116].

Таким образом, вопрос о том, должна ли система золотого стандарта служить основой Маждународного валютного фонда, для английских экономистов был равнозначен вопросу, является ли задачей Фонда твердая фиксация паритетов или эластичность валют, т. е. возможность для стран—участниц Фонда изменять паритеты.

Английские экономисты, отрицавшие вслед за Кейнсом золотой стандарт в качестве основы Международного валютного фонда, старательно подчеркивали те пункты соглашения, которые позволяли надеяться на возможность маневрирования курсом фунта.

Противоположная же группа, главным образом американских экономистов и политических деятелей (в их числе Кордел Хэлл и Генри Моргентау), а также некоторых английских авторов (как, например, Поль Эйнциг), особое значение придавала моменту фиксации паритетов, зависимости их от решений Фонда.

Приведенные отклики на бреттонвудсские решения, а также уступки, сделанные английской точке зрения по сравнению с первоначальным американским проектом Уайта в отношении большей эластичности курсов, показали, что устои валютной политики на втором этапе общего кризиса капитализма имеют очень мало общего не только с классическим золотым стандартом, функционировавшим до 1914 г., но и с той его формой, которая была установлена в период послевоенной стабилизации валют в 1924—1928 гг. Прежде всего утвержденные Фондом паритеты являются неустойчивыми и искусственными хотя бы потому, что они фактически выражены не в золоте, а в долларах США. Золотое же содержание обесцененного доллара уже в период Бреттонвудсской конференции, т. е. в 1944 г., было по меньшей мере в полтора раза ниже его официального золотого содержания. Завышенный паритет доллара, или, что то же, заниженная «цена» золота в долларах, обеспечивает правящей верхушке США возможность выкачивать по дешевке золото из других капиталистических стран и является одной из причин «долларового голода», который побуждает эти страны прибегать к кабальным американским займам.

Следовательно, не случайно американские монополии настойчиво выступают против девальвации доллара, которая вскрыла бы искусственный характер его паритета и подорвала бы его «особое» положение среди капиталистических валют. В то же время девальвация доллара, т. е. повышение «цены» золота, была бы выгодна Англии. Она содействовала бы укреплению стерлинговой зоны и тем самым — уменьшению экономической зависимости Англии от США ^[117].

К теориям «регулируемой валюты» и «подвижных паритетов», оправдывающим использование валютной политики для борьбы за внешние рынки и для ограбления ведущими империалистическими государствами более слабых государств, примыкает апологетическая теория «ведущих валют».

Идея ведущих валют могла возникнуть только в условиях той неравноправности валют в международных расчетах, которая создалась в период общего кризиса капитализма и особенно на втором его этапе, когда доллар США оказался в привилегированном положении по сравнению с «замкнутыми» валютами большинства капиталистических, государств.

До первой мировой войны свободный размен банкнот на золото и свободная чеканка золотых монет обусловливали равноправность валют в международных расчетах, что исключало самую возможность постановки вопроса о ведущих валютах.

В условиях капитализма свободной конкуренции никакой «долларовый голод» не мог иметь под собой почвы. Только в период общего кризиса капитализма, когда равноправность валют на основе свободной чеканки золота и свободного размена знаков стоимости на металл перестала существовать, возникла проблема «ведущих валют».

В ходе обсуждения послевоенной валютной организации многие американские экономисты лучшим способом решения этой проблемы считали ее решение по принципу «ведущих стран» и «ведущих валют», т. е. достижение стабилизации капиталистических валют на основе привязывания валют более слабых стран к одной из двух ведущих, «ключевых валют» (key currency)—доллару или фунту стерлингов.

Эту точку зрения защищал Дж. X. Вильямс — профессор Гарвардского университета и вице-президент Нью-Йоркского федерального резервного банка ^[118]. Он утверждал, что, поскольку международные расчеты, как правило, осуществляются в долларах или в фунтах стерлингов, т. е. в валютах двух мировых торговых центров, устойчивость этих валют имеет важнейшее значение для решения проблемы валютной стабилизации и что тем самым остальным странам предоставляется свобода выбора той ведущей валюты, с которой они считают целесообразным связать свои собственные.

Исходя из этой точки зрения, Вильямс считал, что нет необходимости создавать Международный валютный фонд, а достаточно обеспечить тесное сотрудничество между «ведущими» странами.

Стабилизацию валют по принципу «ведущих валют» накануне Бреттон-Вудса поддерживали влиятельные члены конгресса от республиканской партии, Леон Фрезер, президент Первого национального банка в Нью-Йорке, и бывший председатель банка Международных расчетов в Базеле и др.

Оценивая эту позицию, А. Хансен цинично утверждал, что гегемония «ведущих валют» может быть обеспечена и на основе Международного валютного фонда, который имеет то преимущество, что служит более демократической ширмой гегемонии. «Имеется большая доля истины в концепции «ведущих стран». Но она ни в какой мере не идет вразрез с тем устройством,, которое предусматривает Международный валютный фонд. Суть в том, что валютный фонд может рассчитывать на успех только на основе теснейшего сотрудничества ведущих стран» ^[119].

Таким образом, идеологи американского империализма еще в ходе второй мировой войны откровенно предлагали использовать валютную сферу в качестве орудия экономической экспансии и борьбы за передел мира.

Осуществление этих империалистических устремлений посредством соответствующей организации валютной сферы в буржуазной литературе военного времени получило название «регионализма». При этом некоторые экономисты м представители деловых кругов лицемерно возражали против связанной с этим «регионализмом» угрозы раскола мира на «экономические блоки». С такого рода «опасениями» выступали, например, управляющий Совета валютного контроля Канады Л. Расминский ^[120], английский профессор Д. Робертсон ^[121] и многие другие. За возражениями против «регионализма» и раскола мира на два «блока» скрывалось стремление к созданию такой валютной организации, которая явилась бы орудием единого империалистического блока под гегемонией США, направленной против демократических стран.

Именно такого рода задачи апологеты американского империализма связывали с организацией Международного валютного фонда. Так, например, А. Хансен утверждал, что экономическая экспансия ведущих стран является лучшей формой… международного экономического сотрудничества, поскольку эта экспансия способна наилучшим способом обеспечить также интересы малых стран. Ссылаясь на безрезультатность всех конференций, посвященных международному валютному или торговому сотрудничеству, на протяжении периода между двумя мировыми войнами, он рекламирует свою «свежую точку зрения», которая заключается в том, что только экспансионистская торговая политика может служить реальной базой политики международного экономического сотрудничества ^[122].

После второй мировой войны идею гегемонии ведущих стран в мировой торговле развивал Грэхем ^[123]. Он утверждал, что экспорт могут осуществлять именно те страны, в которых производственная мощность и производительность труда выше, чем в других странах. Апологетическая теория Грэхема была направлена к защите экономической экспансии США. Вместе с тем он явно стремился подчеркнуть наличие рациональных устоев капиталистической внешней торговли, поддержать иллюзию, будто современная капиталистическая экономика покоится на здоровых принципах свободной конкуренции и мало отличается от экономики классического капитализма.

Пытаясь доказать, что объем внешней торговли каждой данной страны определяется относительным уровнем производственной мощности, Грэхем совершенно игнорирует тот факт» что в современных условиях этот естественный стимул покупать товары в той стране, где их производство обходится дешевле, нарушается вмешательством в сферу внешней торговли ведущих империалистических государств и проводимой ими политикой дискриминации внешней торговли с СССР и со странами народной демократии. Наряду с этим Грэхем полностью абстрагируется от инфляции, валютного хаоса, множественности курсов, действие которых ограничивает влияние фактора производительности труда на направление внешней торговли.

В период хронической инфляции, охватившей капиталистические страны, в условиях острейшего валютного кризиса такого рода абстракции совершенно нереальны и служат явно апологетическим целям.

Выдвинутый в теории «ведущих валют» и в целом ряде выступлений апологетов американского империализма принцип валютной гегемонии США нашел свое воплощение в контроле США над международными валютными и финансовыми организациями и в усилении неравноправности валют на втором этапе общего кризиса капитализма.

Воплощением на практике принципа «ведущих валют» являются «долларовая дипломатия» и «долларовая гегемония».

Уже во время войны США добились того, что расчеты Англии с долларовыми странами образовали привилегированную группу. После окончания войны, на основе англо-американского соглашения о займе от 6 декабря 1945 г., США добились, от Англии обязательства сделать фунт стерлингов обратимым (конвертируемым) по текущим операциям также с другими странами. Для осуществления обратимости фунта стерлингов с сентября 1947 г. был создан новый вид счетов, так называемые переводные счета.

На протяжении короткого периода, в течение которого Англия пыталась сделать фунт стерлингов обратимым (с сентября 1946 г. по август 1947 г.), система переводных счетов предусматривала право ее участников переводить полученные ими по текущим операциям фунты стерлингов на американские счета, т. е. фактически обращать фунты в доллары. Это сочеталось с обязательством Англии погашать золотом задолженность в фунтах стерлингов, накопленную по двусторонним соглашениям, сверх установленного этими соглашениями лимита.

Как известно, свободная обратимость фунтов стерлингов, привела к тому, что менее чем через год Англия исчерпала весь американский заем, и 20 августа 1947 г. английское правительство вынуждено было объявить о прекращении обратимости фунтов в доллары, т. е. о приостановке свободного перечисления фунтов стерлингов с переводных счетов на американский и канадский счета.

Новые формы переводных счетов, введенные после отмены обратимости фунта, были основаны на еще более сложной регламентации международных расчетов; они предусматривают дифференцированные правила расчетов для отдельных групп стран, знаменуя тем самым дальнейшее углубление неравноправности этих стран в системе международных торговых связей. Новыми правилами было установлено четыре группы стерлинговых счетов для стран, не входящих в стерлинговую зону. В особо привилегированном положении находилась первая группа, включавшая США и страны долларового блока. Этим странам предоставлялось право беспрепятственно переводить суммы со своих стерлинговых счетов на счета любых других стран как внутри: стерлинговой зоны, так и вне ее.

Гегемония американского доллара и привилегированное положение США в системе международных расчетов капиталистических стран обострили противоречия между США и Англией. С помощью системы переводных счетов Англия рассчитывала преодолеть «долларовый голод» и усилить международный престиж своей валюты. Уже на протяжении первого года действия «плана Маршалла» английская пресса энергично пропагандировала то положение, что в условиях исчерпания золотых резервов европейских стран и «долларового голода» использование фунта стерлингов — лучший способ организации расчетов европейских стран. Идеологи английского империализма дружно аргументировали «популярность» идеи стерлинговой зоны, которая с самого момента своего возникновения создавала якобы для ее участников надежное убежище от дефляции и кризиса.

Свое положение о преимуществе фунта стерлингов в роли «ведущей валюты» они пытались подкрепить ссылкой на значительное количество участников стерлинговых счетов в составе европейских стран.

Проекты установления гегемонии фунта стерлингов в системе международных расчетов были теснейшим образом связаны с усилением эксплуатации трудящихся. Отстаивая превращение фунта в ведущую валюту, сторонники этих планов требовал» упрочения финансового положения Англии и сокращения бюджетных расходов в первую очередь за счет усиления «экономии» путем снижения заработной платы рабочих ^[124].

Фактически, как известно, система империалистической иерархии усложнилась. Подавляя другие страны, Англия на основе кабальных американских займов сама оказалась вынужденной подчинить свою систему стерлинговых счетов интересам США.

Вступление в действие «плана Маршалла» привело к установлению новых неравноправных форм расчетов капиталистических государств. Маршаллизация расчетов характеризуется нарушением национального суверенитета ряда государств и усилением контроля США над остальными капиталистическими странами. Правящие круги США продиктовали маршаллизованным странам курсы их валют, объем и направление их внешней торговли, потребовали открытия национальных границ этих стран для иностранных капиталовложений, ликвидации всяких средств защиты их платежных балансов, отмены квот, лицензий, снижения или упразднения таможенных тарифов.

Поддержка этих требований правящими кругами западноевропейских стран объясняется также тем, что эти требования были направлены на координацию сил агрессивного империалистического блока против СССР и стран народной демократии.

Обострение валютного кризиса после второй мировой войны выразилось, в частности, в девальвации фунта стерлингов, проведенной в октябре 1949 г., и в последующих девальвациях валют еще 32 стран.

Девальвация европейских валют обеспечила условия для расширения экономической экспансии США, создав существенные преимущества американским инвесторам, которые получили возможность по дешевке скупать целые предприятия в Англии, в странах стерлинговой зоны и в других странах.

Вместе с тем девальвация валют, проведенная под давлением США, была тесно связана с агрессивными планами империалистических государств.

Тот факт, что девальвация фунта стерлингов была орудием координации военных усилий стран Североатлантического блока, виден уже из того, что по Вашингтонскому соглашению 1949 г. предусматривалось увеличение запасов стратегического сырья (медь, олово, шерсть) у Соединенных Штатов и Канады, поставщиками которых являются страны стерлинговой зоны. Девальвация обеспечивала «удешевление» этого сырья. Недаром в связи с этим Бевин подчеркивал, что девальвация является одним из тех экономических вопросов, без решения которого невозможно было бы решение военных и политических вопросов, связанных с Атлантическим пактом.

Маневрирование курсами валют со стороны ведущих империалистических государств естественно побуждало более слабые страны к поискам основы соизмеримости валют, утративших металлическое содержание.

В прошлом наиболее известной попыткой установления соизмеримости бумажных валют была теория «паритета покупательной силы», выдвинутая, как уже отмечалось, Г. Касселем во время первой мировой войны. Хотя эта теория возникла в период общего кризиса капитализма, на ней лежит явственный отпечаток свободной конкуренции. Она сложилась в тот период, когда государственно-монополистический контроль в валютной сфере находился еще в зачаточном состоянии. Теория «паритета покупательной силы» является еще отражением процесса свободного ценообразования и свободного движения из страны в страну товаров и валюты, поскольку только на основе такого свободного, ничем не стесняемого ценообразования и передвижения товаров и валюты могло осуществляться приспособление курсов валют к их покупательной силе.

Только позднейшие поправки к этой теории, внесенные Г. Касселем после первой мировой войны, служат отражением усиления государственно-монополистических тенденций ^[125]. Но все эти поправки ограничивают значение теории «паритета покупательной силы денег», прямо подчеркивают ее несостоятельность в условиях валютного контроля и ряда других искусственных препятствий для процесса выравнивания покупательной силы и валютных курсов.

Теория «паритета покупательной силы» в настоящее время уже не пользуется поддержкой у буржуазных эконом истов, хотя за неимением лучшего она в некоторых случаях еще выдвигается в качестве основы соизмеримости валют.

Г. Уиндер, например, принимая теорию «паритета покупательной силы» в качестве исходной при определении относительной стоимости валют, вносит при этом ряд оговорок, которые мало отличаются от поправок, сделанных еще Касселем. Он предлагает учитывать ограничения свободного ввоза и вывоза товаров и капиталов, таможенные тарифы и «тысячи других факторов, которые не могут быть измерены» ^[126]. «Ни одно правительство, — пишет Уиндер, — не располагает мерилом, которым можно измерить ценность денег и отношение, в котором они могут обмениваться…» ^[127]. Единственный путь найти «верное и справедливое отношение между валютами», по Уиндеру,— это создание свободного рынка. По его словам, только война может служить оправданием для введения валютного контроля.

Ставка на свободную конкуренцию как единственный способ выявления правильных валютных курсов, равно как и единодушие буржуазных экономистов в вопросе об искусственном характере официальных валютных курсов, обнаруживает полную несостоятельность государственно-монополистического регулирования на этом участке.

Более современной попыткой поисков «справедливых курсов», попыткой, которая отражает развитие государственно-монополистического капитализма, является теория «равновесия валютных курсов». Эта теория исходит из практики «маневрируемого стандарта» и направлена против тех опасных для развития внешнеторговых связей последствий, которые могут быть порождены политикой волюнтаристического установления курсов бумажных валют.

Как же найти точку равновесия валютных курсов?

По определению Р. Нюрксе, «точкой равновесия» валютных курсов является такой их уровень, который на определенный период обеспечивает равновесие платежного баланса, не вызывая заметных изменений международных расчетов ^[128] или, как он определяет в другом месте, такой уровень валютного курса, который обеспечивает равновесие платежного баланса, не вызывая в данной стране безработицы ^[129]. Такого рода определение показывает, что противоречия, порождаемые государственно-монополистическим вмешательством в валютную сферу, дают о себе знать и что в связи с этим концепцию «нейтральных денег», которую противники государственного вмешательства применяли к внутреннему денежному обращению, они распространили и на внешневалютные курсы.

«Нейтральным» считается такой уровень валютных курсов, который не создает искусственных стимулов ни для импорта, ни для экспорта. При этом «нейтральные деньги» в сфере внутреннего оборота и «нейтральные валютные курсы» согласно указанной теории не могут быть достигнуты на основе свободной игры экономических сил, а неизменно мыслятся как результат государственного вмешательства.

В противовес ранним критикам государственного вмешательства современные его критики в лице сторонников «нейтральных» курсов неизбежно стоят на почве государственно-монополистического капитализма, уже не могут оторваться от этой почвы и свою миссию видят в том, чтобы в какой-то мере примирить интересы отдельных стран, которые приходят в столкновение в связи с установлением валютных курсов на уровне, продиктованном интересами более сильной страны.

Отстаивая необходимость выбора и защиты «нейтрального» курса, как курса равновесия, при котором валюта не является ни недооцененной ни переоцененной, буржуазные экономисты разработали целую систему показателей, ориентация на которые якобы помогает найти эту точку равновесия валютных курсов. Так, например, американский экономист Г. Холм выдвигает следующие критерии «нейтрального» курса, или курса равновесия. Этот курс: 1) должен соответствовать внутренней покупательной силе денег, 2) не вызывать безработицы большей, чем в других странах, 3) не подрывать экспорта, 4) не вызывать утечки золота и иностранной валюты. Вместе с тем он не должен устанавливаться на заниженном уровне, вызывающем искусственное повышение конкурентоспособности данной страны на внешних рынках. Если наступит такой момент, что курс равновесия перестанет соответствовать хотя бы одному из перечисленных требований, то, как утверждает автор, необходимо выбрать и защищать другой курс, который до поры до времени отвечал бы требованиям «нейтрального» курса, ила точке равновесия валютных курсов ^[130].

Совершенно очевидно, что эта система показателей, включающая перечень задач для руководителей валютной политики, основана на опыте периода общего кризиса капитализма и. направлена к предотвращению наиболее острых противоречий, вызываемых государственно-монополистическим вмешательством в валютную сферу. Эти противоречия нашли свое выражение как в переоценке валюты одними странами, так и в преднамеренной недооценке ее другими странами, т. е. в валютной и торговой войне. Выдвигая задачу защиты «нейтральных» курсов, одинаково благоприятных для всех государств, приверженцы этой теории не в состоянии ответить на вопрос: чем же определяется стоимость валюты, какова объективная основа ее соизмеримости?

Отрицание объективной основы соизмеримости валют характерно для государственно-монополистического капитализма не только потому, что буржуазные экономисты издавна отрицают теорию стоимости, и не только потому, что в капиталистических странах в настоящее время существуют бумажные деньги, неразменные на золото, но и потому, что это открывает неограниченные возможности для маневрирования валютными курсами. В то же время отрицание объективной основы соизмеримости валют исключает всякую возможность установления правильного паритета. Предупреждения против неправильного выбора «нейтрального» курса строятся только на отрицательных директивах: «не допускать того или другого» и т. д.

По своей беспочвенности теория «нейтральных валютных курсов» представляет полную аналогию с теорией валютных курсов главы германского номинализма Г. Кнаппа и его последователей. Согласно этой последней теории металлическое содержание валюты не является определяющим для ее курса. Кнапп, как известно, утверждал, что курс валюты избирает само государство и защищает его с помощью девизной политики и что, таким образом, не только внутри страны, но и за ее пределами деньги имеют такую платежную силу, какую им придает государство.

Отстаивая тезис о произвольном выборе государством курса валюты, Кнапп и его последователи рекомендовали придерживаться «нормального» паритета и предостерегали от опасных последствий, связанных с его нарушением. Этот «нормальный» паритет, сущность которого номиналисты не пытались даже определить и который, по их собственному признанию, мог быть открыт «чисто интуитивно» (Бендиксен), фактически в то время совпадал с металлическим паритетом. Хотели или не хотели того номиналисты, все же им приходилось признать, что наиболее целесообразным для государства является поддержка именно металлического паритета, как совпадающего с «нормальным».

Предостережения против неправильного выбора «нейтральных» курсов, выдвигаемые современными сторонниками этой теории, еще в большей мере, чем предостережения номиналистов, означают ставку на «интуицию», на ориентацию ощупью.

Отрицание металлического паритета и представление о возможности произвольного установления валютных курсов путем государственно-монополистического регулирования впервые были навеяны наблюдениями над девизной политикой Австро-венгерского банка в 1879—1892 гг., с помощью которой банку удавалось поддерживать курс австрийской кроны при отсутствии размена банкнот на золото. То обстоятельство, что курс австрийской валюты устанавливался на основе активной девизной политики банка, номиналисты оценивали как доказательство полного отсутствия связи австрийской валюты с металлом. Этот вывод является абсолютно неверным. Хотя с прекращением свободного размена австрийской кроны на золото потерял свою силу тот автоматический механизм, с помощью которого регулировалось поддержание курса кроны на уровне ее монетного паритета при золотой валюте с золотым обращением, тем не менее отсутствие свободного размена валюты на золото нельзя рассматривать как уничтожение связи курса валюты с золотом.

Единственной определяющей основой стоимости денег в международном обороте является стоимость данной валютной единицы в мировом товаре — золоте. Маркс указывал: «Выходя за пределы внутренней сферы обращения, деньги сбрасывают с себя приобретенные ими в этой сфере локальные формы масштаба цен — формы монеты, разменной монеты, знаков стоимости — и опять выступают в своей первоначальной форме слитков благородных металлов» ^[131].

Теория «равновесия валютных курсов», представляющая собой перенесение концепции «нейтральных» денег в сферу внешних расчетов,—типичный продукт экономической мысли периода государственно-монополистического капитализма. Вместе с тем эта теория — один из многочисленных примеров того, как в области валютных отношений монополии, подчинившие себе государственный аппарат, под маской «помощи» более слабым странам ведут борьбу за прибыли путем ограбления народов своих и чужих стран.

Валютная политика ведущих империалистических государств на протяжении периода общего кризиса капитализма шла вразрез с требованиями равновесия валютных курсов. Она несла «не мир, но меч» конкурирующим государствам, являясь орудием валютного демпинга и борьбы за рынки сбыта и сферы приложения капитала. Исключительной остроты эта валютная война достигла в ходе мирового экономического кризиса 1929— 1933 гг., когда объем мировой внешней торговли сократился почти втрое по сравнению с довоенным уровнем. В этих условиях правительства Англии, США, Японии искали отнюдь не «точки равновесия» валютных курсов и стремились не к установлению «нейтральных курсов», а фактически состязались в обесценении своих валют.

Задачи, провозглашенные в области валютной политики Международным валютным фондом, внешне в какой-то мере представляли собой призывы к установлению «нейтральных» курсов. Однако развернувшаяся при организации Фонда полемика о порядке утверждения курсов валют достаточно ясно свидетельствует о том, что и после всех потрясений второй мировой войны империалистические государства были озабочены не установлением «курса равновесия», а как раз такого курса, который создавал бы для них преимущества в борьбе за внешние рынки. Об этом говорят, как мы видели, недвусмысленные высказывания правительственных и деловых кругов в пользу эластичных паритетов, борьба за свободное маневрирование курсами своих валют и резкое осуждение «косной» политики устойчивых паритетов.

Нельзя согласиться также с многочисленными утверждениями буржуазной прессы, будто точка «равновесия» валютных курсов была найдена в результате массовой девальвации валют осенью 1949 г. В действительности девальвация валют более чем тридцати государств была осуществлена при известном давлении США, главным образом в интересах удешевления военно-стратегического сырья для подготовки к новой войне; вместе с тем она использовалась в качестве орудия экономической экспансии США.

Таким образом, теория «нейтральных курсов» играет роль как бы дымовой завесы агрессивной валютной политики империалистических государств. Но вместе с тем нельзя игнорировать и того, что эта теория в какой-то мере выражает стремление более трезвых представителей деловых кругов, которые стремятся устранить слишком вопиющие противоречия, порождаемые маневрированием валют в интересах финансовой олигархии.

Противоречия, вытекающие из произвольного маневрирования валютными курсами, особенно резко сказываются на более слабых странах. Эти страны, естественно, тяготеют к «справедливым» курсам, в поисках которых они не раз готовы были опереться на международные организации. Однако последние, как известно, являются орудием в руках монополистического капитала ведущих империалистических государств.

Возможно ли в современных условиях установление «справедливых курсов» капиталистических валют? Известно, что как внутренняя, так и внешняя стоимость бумажных денег определяется в золоте. Однако в настоящее время определение этой стоимости наталкивается на ряд препятствий. При наличии контроля над внешней торговлей, системы валютных ограничений и запрещений свободного ввоза и вывоза золота последнее перестало служить тем свободно обращающимся товаром, «цена» которого в бумажных деньгах выражала бы их действительную стоимость.

«Цена» золота в бумажных деньгах и соответственно лаж на золото определяются при этом не только стоимостью золота в процессе производства. На «цену» золота влияет монопольное положение на рынке золота США и установленная ими заниженная «цена» золота, нелегальность Сделок с золотом, объем предложения золота из частных сокровищ, тезаврация или детезаврация золота и т. д. «Цена» золота перестала быть определяющей для действительной стоимости бумажных денег и потому, что с прекращением свободного передвижения золота из одной страны в другую перестал существовать единый рынок золота и образовалось множество таких рынков, на которых «цена» золота в американских долларах, например, очень различна. Это обстоятельство свидетельствует о том, что в современных условиях выполнение золотом его роли меры стоимости осуществляется с большими препятствиями.

На значительные трудности наталкивается и всякая попытка определить реальность валютных курсов с точки зрения их соответствия покупательной силе валюты. Это связано с разнообразными ограничениями внешней торговли, с действием системы квот, лицензий и т. п., что создает огромные препятствия на пути выравнивания товарных цен. В результате соотношение цен между отдельными группами товаров складывается по-разному в разных странах: цены наиболее ходовых товаров бюджетного набора или экспорта оказываются как бы на разных этажах. Так, в одной стране сахар дороже мяса, а в другой, наоборот, мясо дороже сахара. В одной стране мясо дороже хлеба в 5 раз, в другой только в 3 раза; стоимость пары обуви в одной стране равна стоимости 6 кг сахара, а в другой 12 кг сахара и т. д. В связи с этим относительная покупательная сила валют тех или иных стран зависит от выбора товарных групп, положенных в основу сопоставления цен. Поэтому самое представление о некоем «общем уровне цен» является условным, и попытка нахождения нормальных, справедливых курсов обнаруживает свою полную несостоятельность.

В условиях государственно-монополистического капитализма выравнивание цен и тем самым создание базы для сопоставления стоимости валют не может осуществляться стихийно. Стремление же добиться такого выравнивания искусственным путем порождает глубокие противоречия между капиталистическими странами. Примером подобной попытки искусственного выравнивания цен может служить проект создания «общего рынка», который, как известно, предусматривает унификацию включаемых в цену товаров транспортных тарифов и размеров обложения товаров косвенными налогами в странах-участницах.

В соглашении правительств шести стран—участниц «общего рынка» (Франции, Западной Германии, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга), заключенном в феврале 1957 г., предусматривается, что они должны постепенно отменить не только такие препятствия во внешней торговле, как таможенные пошлины, квоты, лицензии, но и ликвидировать исторически сложившееся различие в издержках производства на большинство промышленных и сельскохозяйственных товаров.

Однако уже в 1957 г. в связи с подготовкой к осуществлению соглашения об «общем рынке» резко обострились валютные противоречия между западноевропейскими капиталистическими странами, усилилось давление на страны с пассивными платежными балансами, обострилась валютная война между западногерманской маркой и английским фунтом стерлингов. Искусственная унификация издержек производства и цен создает реальную угрозу завоевания гегемонии на предполагаемом «общем рынке» западногерманскими монополиями, которые по объему промышленной продукции, уровню производительности труда, росту производственных мощностей, степени концентрации производства и т. д. значительно опередили своих западноевропейских партнеров. В то же время заработная плата, включая социальные выплаты, в Западной Германии ниже, чем в других странах — участницах «общего рынка».

Только расширение международного экономического сотрудничества на основе равенства и взаимной выгоды может создать условия для естественного выравнивания внутренней и внешней стоимости валют, подготовить базу для установления справедливых курсов и нормализации международных расчетов. Современные же проекты расширения экономических связей, выдвигаемые правительствами империалистических государств, в том числе проект «общего рынка», ведут к обострению противоречий между капиталистическими странами, а не к их разрешению.

Экспансионистская, или капиталотворческая, теория кредита служит апологии банковых монополий в эпоху империализма. Ее приверженцы изображают расширение кредита (кредитную экспансию) как якобы решающий фактор в развитии производства и приписывают банкам способность посредством регулирования кредита вносить организованность и гармонию в развитие капиталистического производства.

В условиях государственно-монополистического капитализма буржуазные теоретики и представители деловых кругов пытаются приписать кредитной экспансии способность поддерживать непрерывное экономическое оживление.

Экспансионистские теории кредита появились на ранней стадии капитализма. Уже с конца XVII в. обнаружилось стремление обосновать необходимость кредита для расширенного воспроизводства. Мысль о том, что развитие кредита является главным условием роста национального богатства, в начале XVII в. развивал Джон Лo (1671—1729 гг.), а в середине XIX в. — Г. Маклеод (1821—1902 гг.) и некоторые другие авторы.

Джон Ло, которого Маркс причислял к главным провозвестникам кредита, доказывал необходимость создания кредитных денег в тот период, когда они еще не получили распространения ^[132]. Ло отождествлял развитие кредита с выпуском бумажных денег и утверждал, что их выпуск вовлечет в работу незанятых рабочих, поможет создать новые предприятия, позволит обработать невозделанные земли и т. д.

Приписывая расширению денежного обращения такую огромную роль в развитии производительных сил и в росте национального богатства, Ло доказывал выгодность замены металлических денег бумажными. «Применение кредита, — писал Ло, — увеличивает массу денег в один год более, чем самая цветущая торговля в состоянии достигнуть в десятилетия» ^[133].

Еще до выступления Ло основатель Английского банка Вильям Паттерсон развивал те же идеи о чудотворной роли кредита, призывая к ликвидации монополии благородных металлов и замене их бумажными деньгами. Поэтому Маркс указывал: «Шотландец Вильям Паттерсон, основатель Английского банка и Шотландского банка, имеет несомненное право на титул Ло Первый» ^[134].

В середине XIX в., когда необходимость кредита для расширенного воспроизводства обнаружилась еще более явственно и получили развитие банковская техника и кредитные средства платежа, для обоснования «чудотворной роли кредита» выдвигались и новые мотивы.

В своей книге «Основания политической экономии» Г. Маклеод вместо утверждения ранних экспансионистов, что «кредит создает капитал», выдвигает новое положение, что «кредит есть капитал» ^[135].

Однако, в отличие от Ло, который утверждал, будто благотворная роль кредита возрастает с увеличением массы платежных средств, Маклеод предостерегал от чрезмерной кредитной экспансии. Исходя из положения, что «по мере развития банкового дела увеличивается и производительная сила общества», Маклеод писал: «…но зато в этой-то именно власти умножать капиталы заключается сильнейшая опасность слишком быстрого развития банковых операций. Поэтому, как ни велики и ни драгоценны блага, предоставляемые банковыми операциями, никакая отрасль торговли не в состоянии принести публике своим слишком большим развитием таких неблагоприятных результатов, как банковая деятельность при слишком быстром умножении числа банков» ^[136].

Где же граница разумного расширения кредита? По Маклеоду, эта граница определяется сохранением соответствия «между количеством наличных денег, находящихся у банкира, и количеством выданных им обязательств, по которым он может быть вынужден к платежу» ^[137].

В эпоху империализма этот сравнительно умеренный экспансионизм сменился призывами к неограниченному расширению банковского кредита как якобы средства непрерывного экономического подъема.

В эпоху империализма приверженцы экспансионистской теории кредита стали приписывать банкам способность путем расширения кредита «создавать» новые капиталы и новую покупательную силу и тем самым воздействовать на движение капиталистического цикла, добиваться «бескризисного капитализма».

Вульгарно-апологетическая сущность теории регулирования конъюнктуры с помощью кредита была блестяще вскрыта в свое время Марксом. «Поверхностность политической экономии,— писал Маркс, — обнаруживается между прочим в том, что расширение и сокращение кредита, простые симптомы сменяющихся периодов промышленного цикла, она признает их причинами» ^[138].

Главными представителями экспансионистской теории кредита эпохи империализма были И. Шумпетер, А. Ган, Дж. Кейнс, Р. Хоутри и др. ^[139].

В 20-х годах теория банкира Гана приобрела огромную популярность. Появилась специальная литература о Гане; почти ни одна работа, посвященная кредиту, не обходит теории Гана ^[140].

Исключительная популярность экспансионистской теории кредита в буржуазной литературе объясняется тем, что она теснейшим образом связана с новой ролью банков в эпоху империализма и направлена к апологии монополистического капитализма. Буржуазные апологеты восхваляют мощь банков-монополистов, рекламируют их способность постоянно поддерживать высокую хозяйственную активность и предотвращать кризисы. Возвеличивая монополистический капитализм и воспевая возможность «безграничного развития» капитализма, буржуазные экономисты — приверженцы экспансионистской теории кредита — обходят молчанием и затушевывают противоречия капиталистического способа производства.

Восхваляя всесилие банков-монополистов, они уделяют большое внимание их новым операциям — контокоррентному кредиту и сделкам с ценными бумагами. Известно, что контокоррентный кредит наряду с операциями с ценными бумагами играет важную роль в финансировании капиталистической промышленности и что в значительной мере через него осуществлялось сращивание банкового капитала с промышленным.

Известный знаток германских банков О. Ейдельс считает контокоррентный кредит краеугольным камнем связей банков с промышленностью, а Ган называет контокоррент «хребтом всей банковой деятельности».

На основе текущего счета банки устанавливают тесные и длительные связи с крупной промышленностью. Краткосрочный кредит, предоставляемый банками монополистическим предприятиям, как правило, пролонгируется, и контокоррентный кредит погашается выпуском акций, еще более тесно связывая банк с промышленностью. В то же время банки приобрели возможность путем длительных связей с промышленностью сперва узнавать дела своих клиентов, пусть вначале даже в интересах собственной ликвидности, а потом влиять на них.

Контокоррентный кредит только формально является краткосрочным; в большинстве случаев это долгосрочный кредит, так как банк лишь формально гарантирует себе возможность отозвать свой кредит в любое время. В действительности, по образному выражению германского экономиста Вебера, эта гарантия напоминает тот меч, который обычно висит на стене и который снимается только в том случае, когда клиент уже обречен на казнь. Вместе с тем угроза прекращения выдачи кредитов служит в руках монополистических банков могучим орудием давления на промышленность.

В своем классическом труде «Империализм, как высшая стадия капитализма» В. И. Ленин приводит яркие примеры подобного давления.

Контокоррентный кредит, как и другие виды долгосрочного кредита, доступен для крупных промышленных предприятий и недоступен для мелких. Надо иметь в виду и то обстоятельство, что контокоррентный кредит обычно является бланковым. Поскольку такой кредит на пассиве баланса банка находит свое отражение в виде образования депозита (контокоррентным кредитом клиент может распоряжаться, как если бы он имел вклад в банке), разбухание депозитов коммерческих банков начиная с XX в. в значительной мере характеризует рост контокоррентного кредита ^[141].

Ярким примером является рост депозитов германских банков до периода общего кризиса капитализма, что видно из следующих данных:

В своей основной массе эти депозиты возникли не потому, что банк принял вклад от клиента. Они ведут свое происхождение не от пассивной, а от активной операции. Депозиты, возникающие на основе контокоррентного кредита, являются фиктивными депозитами. В экономической литературе их часто называют «отрицательными», или «мнимыми», депозитами, в отличие от действительных, реально депонированных вкладов. На активе баланса требования банка по контокоррентному кредиту обычно объединяются в одной статье «Учет и ссуды».

Именно с этой практикой связан тезис новейшей экспансионистской теории, что «активы предшествуют пассивам», т. е. что активные операции банков вызывают к жизни депозиты, а не наоборот. Это положение является новым по сравнению с положениями старых экспансионистов о том, что «банки создают кредит», что «кредит есть капитал, и что тем самым «банки создают капитал».

Утверждение Гана и Шумпетера, что активы якобы предшествуют пассивам и кредит создает депозиты, а не только распределяет в банках вклады, отрицание этой группой буржуазных экономистов положения классиков буржуазной политической экономии о том, что определенный запас сбережений служит основой кредита, противопоставление в этом смысле системы кредита, основанной на безналичном хозяйстве, системе кредита, основанной на наличноденежном хозяйстве (geldbare und geldbarlose Wirtshaft), — все это могло возникнуть только на базе контокоррентного кредита.

Ту главу своей работы «Народнохозяйственная теория банковского кредита», которая озаглавлена «Влияние кредита на капитал», Ган начинает выделенной курсивом фразой: «Образование капитала—не результат сбережений, но результат предоставления кредита; предоставление кредита является первичным по сравнению с образованием капитала» ^[142].

Положение Гана и Шумпетера о приоритете банковских активов над пассивами в корне несостоятельно. Хотя значительная часть банковских депозитов и представляет собой мнимые вклады, возникшие в результате открытия банками кредитов (большей частью контокоррентных) своим клиентам, тем не менее основой банковского кредита является действительный кругооборот капитала в предприятиях. Именно на базе высвобождения части денежных капиталов промышленных и торговых предприятий в процессе этого кругооборота и притока их в банки (а также мобилизации капиталов рантье) последние могли в дальнейшем осуществлять «создание кредита», т. е. открытие кредитов без предварительного притока денежных средств. При этом и самое «создание кредита» банками имеет, вопреки экспансионистской теории, объективные экономические границы, определяемые движением капиталистического воспроизводства.

Изображая банки в виде всесильных «творцов» кредита, экспансионисты выступают в роли апологетов банков, которые в эпоху империализма превратились в опорные пункты финансового капитала.

Являясь обобщением новой деятельности банков в эпоху империализма, экспансионистская теория выполняла вместе с тем огромную служебную роль для монополистического капитала, поскольку она давала рецепты предотвращения экономических кризисов перепроизводства.

Основная задача экспансионистской теории заключается в разработке таких принципов кредитной политики, которые, по словам ее приверженцев, способны предотвратить кризисы и обеспечить вечное процветание капиталистической экономики.

Путь к такому процветанию сторонники названной теории видели в создании новых платежных средств и в облегчении условий кредита. Эта идея была положена в основу работы И. Шумпетера «Теория хозяйственного развития».

Вслед за ним, как мы уже видели, капиталотворческую деятельность банков на протяжении 20-х и 30-х годов воспевал Ган, изображая ее как путь к вечному подъему конъюнктуры.

Ган поставил перед собой задачу «уяснить влияние кредита на направление, размер и распределение благ, производимых в народном хозяйстве» ^[143]. Его вывод сводился к тому, что банки могут почти неограниченно расширять кредит для производительных целей.

В соответствии с прежними взглядами Гана кредитная экспансия, по крайней мере теоретически, позволяет обеспечить вечный подъем. Длительная кредитная инфляция, как утверждал этот автор, означает отчуждение капиталов денежных капиталистов в пользу промышленных капиталистов, поскольку падающий спрос со стороны денежных капиталистов перекрывается возрастающим спросом со стороны промышленных капиталистов, что якобы исключает возможность перепроизводства. «Насколько описанный путь практически осуществим, может вызывать еще сомнения. Но здесь достаточно установить, что по крайней мере теоретически возможность постоянной высокой конъюнктуры не принадлежит к области утопии» ^[144].

Это заявление не помешало Гану в ряде других высказываний совершенно безапелляционно настаивать также на практической возможности поддерживать «бескризисное хозяйство» ^[145].

Вера в силу кредита и в возможность «бескризисного хозяйства» прозвучала в выступлениях Гана на VI съезде банкиров Германии в 1925 г. «Бесконъюнктурное хозяйство, — заявил Ган, — которое раньше рассматривалось как недосягаемая утопия, представляется теперь как практически вполне осуществимый хозяйственный идеал и, пожалуй, как тот идеал, на который возлагаются самые большие надежды… Нужно считаться с тем, что во всем мире появилось необыкновенно сильное и еще больше возросшее от уверенности в его выполнимости желание добиться бесконъюнктурного хозяйства» ^[146].

Свои выводы о возможности неограниченной кредитной экспансии Ган пытался подкрепить также ссылкой на то, что современное хозяйство, в отличие от прошлого, оперирует не наличными деньгами, а в основном пользуется жиральными деньгами.

Ган придавал большое значение дисконтной политике банка как орудию кредитной экспансии. «Понижение процента, — писал Ган, — означает для каждого предприятия, поскольку оно работает с помощью кредита, уменьшение издержек производства… Понижение процента создает для предпринимателя стимул к тому, чтобы начать расширение производства и ведет к расширению предоставляемых банком кредитов, т. е. к кредитной экспансии» ^[147].

Ту же точку зрения Ган развивал в своем упомянутом выше выступлении на VI германском съезде банкиров. Он подчеркивал значение дисконтной политики как решающего метода воздействия на конъюнктуру и даже заявил, что «дисконтная политика делает конъюнктуру».

Свою позицию Ган пытался подкрепить тезисом о неизмеримо более высокой эффективности кредитной экспансии в современных условиях по сравнению с эпохой Смита и Рикардо. По примерным подсчетам Гана, если расширение производства на 100% в тот период требовало бы удвоенного количества рабочих, то в современном хозяйстве «удвоение какого-либо массового производства требует увеличения рабочих не на 100%, а на 10 или 20%» ^[148]. Благотворное действие кредитной экспансии, по словам Гана, сказывается в вовлечении в производство резервной армии и в более интенсивном использовании занятых рабочих.

Таким образом, согласно этой апологетической теории кредитная экспансия рассматривалась как фактор содействия развитию производительных сил, ликвидации безработицы и обеспечения гармонического развития народного хозяйства. Кредитную экспансию Ган изображал как метод ликвидации противоречий между трудом и капиталом, пытаясь своими «кредитными иллюзиями» отвлечь рабочий класс от революционной борьбы.

Одним из наиболее типичных образцов экспансионистской теории кредита является теория английского экономиста Р. Хоутри, который утверждал, будто кредитная экспансия «служит единственным и вполне достаточным фактором изменения экономической активности, смены процветания и депрессии, хорошего и плохого хода дел» ^[149].

Смену фаз промышленного цикла Хоутри объясняет следующим образом. Когда спрос на товары возрастает, промышленная деятельность оживает, производство растет и цены повышаются. Когда же денежный спрос на товары падает, производство и цены тоже падают. Что касается самих изменений цен, то они связаны в основном с изменениями денежной массы. Следовательно, промышленный цикл, по Хоутри, является только непосредственным реагированием на кредитную экспансию или дефляцию.

Хоутри исходит из той предпосылки, что главным способом расчетов в современном обществе служит банковский кредит, который и создает в основном орудия платежа. Сами банки создают кредит и регулируют его размеры с помощью изменений учетной ставки и операций на «открытом рынке», т. е. путем скупки и продажи государственных ценных бумаг. При этом Хоутри утверждает, что возможности кредитной экспансии зависят не от одного индивидуального банка, а от кредитной системы в целом. Отдельный банк не может слишком широко проводить кредитную экспансию за свой собственный страх и риск, но это может сделать кредитная система в целом. Другими словами, коммерческие банки в состоянии осуществлять кредитную экспансию только при поддержке центрального банка. Вызываемый кредитной экспансией промышленный подъем длится якобы так долго, как долго продолжается политика кредитной экспансии.

Самая экспансия осуществляется банками посредством облегчения условий кредита, поощрения заемных операций и т. д. Это достигается путем удлинения сроков кредита, снижения требований к залоговым ценностям под обеспечение ссуд и т. п. Но главный инструмент экспансии — снижение дисконтной ставки и другие меры, направленные на удешевление кредита.

Механизм кредитной экспансии, как его изображает Хоутри, действует следующим образом. Когда центральный банк скупает ценные бумаги на «открытом рынке», деньги приливают в коммерческие банки, их кассовая наличность растет, повышается ликвидность и банки начинают увеличивать кредиты, что ведет к повышению товарных цен. Рост цен, вызванный кредитной экспансией, в свою очередь стимулирует получение ссуд. Следовательно, однажды начавшись, экспансия подгоняется своим собственным движением, не требуя дополнительных толчков.

В такой же мере самодвижущимся является процесс дефляции. Ее развитие Хоутри изображает по схеме: сокращение кредита, падение цен, снижение спроса на кредит, новое падение цен и т. д.

По утверждению Хоутри, экспансия может продолжаться бесконечно, если расширение денежной массы не стеснено определенными рамками. Согласно его теории именно автоматическое действие золотого стандарта обусловливало периодическую смену фаз цикла, так как при золотом стандарте деятельность центрального банка связана требованиями золотого покрытия, которое не расширяется в меру расширения кредита. В связи с этим система золото-монетного стандарта препятствует кредитной экспансии. Хоутри утверждает, что в результате; прекращения в 1914 г. размена банкнот на золото прекратилась периодичность смен процветания и депрессии, экспансии и дефляции.

Эта попытка связать изменения в движении капиталистического цикла с отменой золотого стандарта является совершенно несостоятельной. В основе такой концепции лежит признание примата сферы обращения над сферой производства. Как и другие представители капиталотворческой теории кредита, Хоутри исходит из примитивного представления, будто движение капиталистического цикла целиком определяется изменениями объема кредита. Между тем расширение кредита не может осуществляться как самопроизвольный акт банковой политики, если это расширение не имеет почвы в расширенном воспроизводстве.

Резко преувеличивают сторонники экспансионистской теории кредита и роль дисконтной политики. Снижение учетного процента, облегчая спрос на кредит, не может вызвать перехода от кризиса к подъему, так как при низком уровне деловой активности даже низкие процентные ставки не стимулируют спроса на кредит. Данное обстоятельство игнорирует капиталотворческая теория кредита, которая пронизана меновой концепцией и основана на полном непонимании противоречий капиталистического способа производства и капиталистического кредита.

Капиталистический кредит действительно содействует расширенному воспроизводству, поскольку он преодолевает ограниченность индивидуального денежного накопления. При отсутствии кредита расширение производства могло бы происходить только за счет капитализации прибыли отдельных капиталистов. Однако, обслуживая капиталистическое воспроизводство и ускоряя его развитие, кредит тем самым обостряет основное противоречие капитализма и углубляет кризисы, так как усиливает перепроизводство и обостряет диспропорциональность в развитии отдельных отраслей.

Сторонники капиталотворческой теории игнорируют и то обстоятельство, что кредитная экспансия вызывает разгул спекуляции, ненормальное вздутие курсов акций; разбухание же фиктивного капитала в свою очередь ускоряет наступление кризиса, осложняет экономический кризис перепроизводства биржевым крахом. Известно, что именно широкое кредитование федеральными резервными банками США операций с ценными бумагами вызвало в октябре. 1929 г. биржевой крах небывалой силы.

Банкротство экспансионистских утопий ярко обнаружилось и на дальнейших этапах мирового экономического кризиса. Достаточно указать, что новое обострение кредитного кризиса в США весной 1933 г. произошло непосредственно после большой волны кредитной экспансии, которая широко осуществлялась в США в 1932 г. Провалилась и прославленная буржуазными апологетами политика «дешевых денег».

Таким образом, живая действительность наглядно продемонстрировала полную несостоятельность основных положений экспансионистской теории кредита.

«Оптимизм» буржуазных экономистов, которые развивали положение о возможности неограниченного экономического подъема на основе кредитной экспансии, был основательно подорван на втором этапе общего кризиса капитализма. В ходе же промышленного оживления в 1955—1956 гг. монополии довольно единодушно стали требовать уменьшения инвестиций, сокращения занятости, сжатия объема кредита и даже сжатия потребительского спроса и все это — с целью отодвинуть неизбежное наступление нового экономического кризиса.

Однако все попытки предотвратить кризис оказались тщетными. Наступление с осени 1957 г. нового экономического кризиса— яркая демонстрация иллюзорности буржуазно-апологетических утопий «бескризисного капитализма».

Воздействие банков на конъюнктуру, по утверждению Кейнса, осуществляется с помощью контроля над инвестициями. Кейнс считает, что центральные банки могут постоянно оказывать влияние на размеры капиталовложений с помощью регулирования процента или политики на «открытом рынке». Пытаясь с самого начала увязать это положение с ранее разработанными им «основными уравнениями обмена», он ограничивается самым общим указанием на то, что регулирование инвестиций должно производиться очень осмотрительно, с учетом воздействия этого регулирования на разные категории доходов, на цены разных групп товаров и услуг и на разные факторы производства. Подчеркивая сложность взаимодействия отдельных групп доходов и факторов производства, Кейнс требует от центральных банков большого искусства в воздействии на конъюнктуру.

«Таким образом, — писал он, — искусство кредитной политики состоит отчасти в изобретении технических приемов, с помощью которых центральное управление имело бы возможность осуществлять точный контроль над нормой инвестиций, контроль действенный и быстрый, а отчасти в том, чтобы на основе достаточных знаний и способности предвидения использовать эти технические приемы в надлежащее время и надлежащей степени для того, чтобы оказать такое влияние на цены и доходы, которое желательно с точки зрения конечных целей регулируемой денежной системы» ^[150].

Апелляция к осмотрительности банков убедительно свидетельствует о бесплодности «основных уравнений» Кейнса для решения поставленных им задач кредитной политики.

Какие же моменты определяют объем кредитной деятельности банков? Кейнс считал ошибочным утверждение Хоутри, будто в период существования золотого стандарта границы кредитной экспансии определялись объемом золотых резервов центральных банков. На вопрос о том, могут ли банки при наличии достаточных золотых резервов удовлетворять все требования, предъявляемые промышленностью и торговлей, Кейнс отвечал отрицательно. С точки зрения Кейнса, золотой запас Английского банка, как и федеральных резервных банков США, не имел решающего влияния на объем кредитной деятельности банков. Кейнс пользуется этим поводом, чтобы подчеркнуть, что золоту придают слишком большое значение и приписывают совершенно несвойственные ему функции. Как же тогда найти истинный критерий «неинфляторной» кредитной экспансии?

В «Трактате о деньгах» Кейнс дает следующий ответ на этот вопрос. Предел кредитной экспансии определяется гарантией равновесия между сбережениями и объемом новых инвестиций. Другими словами, банки могут расширять кредит, не опасаясь инфляции, только при том условии, если этот вновь созданный кредит не вызовет превышения новых инвестиций над суммой текущих сбережений. Соответственно банки могут сокращать кредит, не опасаясь дефляции, если объем предоставленных ими кредитов обеспечивает новые инвестиции в размере не ниже суммы текущих сбережений.

Установление Кейнсом предела кредитной экспансии на грани равновесия между инвестициями и сбережениями заключает в себе предостережение против инфляторного кредита, подрывающего сбережения. Кейнс хочет сказать, что кредитная экспансия плодотворна только до тех пор, пока она не вызывает инфляции. Поскольку же упадок сбережений как раз и служит симптомом инфляции, ответ Кейнса о пределе кредитной экспансии сводится к простому трюизму.

Однако, намечая регулирование инвестиций в качестве основной и решающей сферы деятельности банков, Кейнс сопровождает свою рекомендацию массой оговорок и ограничений, что по существу сводит на нет возможности регулирующего воздействия банков и в этой области.

Хотя Кейнс и считал регулирование учетной ставки орудием воздействия банков на инвестиции и сбережения, но, в отличие от ряда других сторонников капиталотворческой теории кредита, он не рассматривал уровень ссудного процента как единственную причину движения цикла. Это движение, по Кейнсу, определяется взаимодействием разнообразных факторов, преимущественно психологического характера.

Коренную же причину смены фаз промышленного цикла Кейнс, как уже отмечалось, видел в неустойчивости «эффективного спроса»; он утверждал, что недостаток «эффективного спроса», порождающий упадок инвестиций и рост безработицы, не может рассматриваться как случайное явление, а неизбежно вытекает из действия «психологического закона», в соответствии с котором при возрастающих доходах общество склонно увеличивать свое потребление, но не в такой мере, в какой растет доход.

Действие «психологического закона», по Кейнсу, сказывается также на склонности к инвестициям. Ввиду значительных размеров накопления капитала в «богатом обществе» перспективы инвестиций менее благоприятны, чем в «бедном обществе», если только норма процента не упадет автоматически до необходимого уровня ^[151].

Таким образом, в соответствии с апологетической теорией Кейнса невозможность использования производительных сил капитализма и наличие хронической безработицы определяются отнюдь не противоречиями капиталистического способа производства, а чисто психологическими мотивами. Между тем хорошо известно, что узость и ограниченность потребительского спроса трудящихся ни в какой мере не связаны с их «склонностью к потреблению». Скорее можно утверждать, что «склонность к потреблению» (если пользоваться терминологией Кейнса) остается неудовлетворенной в силу основного противоречия капитализма — между общественным характером производства и частным присвоением.

Попытка Кейнса свести объективные противоречия капитализма к чисто субъективным психологическим мотивам направлена к увековечению «регулируемого капитализма».

Усматривая главную причину неполной занятости в недостатке спроса, Кейнс предлагал создать искусственные стимулы оживления спроса за счет правительственных расходов. Он превозносил государственно-монополистическое вмешательство в экономику, призывая буржуазное правительство поддерживать у капиталистов «благоприятные» виды на будущие доходы и тем самым повышать склонность к инвестициям, с одной стороны, и уровень занятости — с другой.

Важную роль в искусственном оживлении конъюнктуры Кейнс приписывал банкам, подчеркивая в то же время, что изменения объема кредита и уровня процента находятся под воздействием психологических факторов — «предпочтения ликвидности» и «склонности к инвестициям».

При высокой степени «предпочтения ликвидности», т. е. при склонности капиталистов сохранять свои капиталы в ликвидной, денежной форме, растет норма процента, что задерживает рост инвестиций и обеспечение полной занятости, и наоборот.

Лучшим способом поддержания занятости и «эффективного спроса» Кейнс, как и другие сторонники экспансионистской теории кредита, считает понижение уровня процента.

Жизнь опровергнула эти иллюзии экспансионистов. Кризисы при капитализме неустранимы, и низкая процентная ставка не может обеспечить их ликвидацию. Яркой иллюстрацией этому служит политика «дешевых денег» 1932 г., за которой последовало углубление мирового экономического кризиса в ряде капиталистических государств.

«Левые» кейнсианцы, главным образом из числа лейбористов, всячески превозносят заслуги Кейнса в разработке «теории занятости». Английский кейнсианец Уорсвик даже заявил, что Кейнс дополняет Маркса, поскольку «кейнсианство заполнило самый важный пробел в социалистической стратегии» ^[152]. Названный автор, как и другие реформисты, под «социалистической стратегией» понимает совокупность применяемых государственно-монополистической верхушкой мероприятий по контролю над экономикой, в основном политику «дешевых денег» и политику «дефицитного финансирования».

Превозносит Кейнса и лейборист Стречи, утверждая, что Кейнс внес огромный вклад в «разработку техники демократически-социалистического переустройства общества». «Кейнс, — пишет Стречи,— помог демократическим, а по эту сторону Атлантики — социалистическим силам найти дорогу к постепенному преобразованию всей системы, несмотря на противодействие со стороны капиталистических интересов» ^[153].

Государственно-монополистический контроль над инвестициями и рынком труда с помощью бюджетной и кредитной экспансии лейбористы рассматривают как социалистическую политику. В предвыборной программе лейбористов 1945 г. прямо указывалось, что «стержнем всякой экономической системы является контроль над ее денежным обращением, банковским аппаратом и методами инвестиций».

Один из главных теоретиков лейборизма Г. Коул, основываясь на кейнсовой теории, утверждал, что кредитная экспансия— лучший способ поощрения «эффективного спроса» и что центральные банки посредством расширения эмиссии могут якобы регулировать объем инвестиций и ликвидировать безработицу ^[154].

Лейборист Крослэнд заявил, что с 1939 г. Англия вступила в новую эру своего развития, так как «под влиянием войны в экономику и социальную жизнь Англии внедрились социалистические принципы, за которые уже много лет боролись лейбористы» ^[155].

Усиление государственно-монополистического капитализма Крослэнд характеризует как якобы «утрату промышленным классом своего господства и своих командных высот», а это, мол, прямой результат того, что правительство «взяло на себя ответственность» за полную занятость и за развитие производства. Однако основным орудием государственного регулирования экономики, по словам Крослэнда, является финансовая и кредитная политика. «Действуя главным образом посредством бюджета в совокупности с другими рычагами, правительство может осуществлять любое намеченное им влияние на уровень доходов и в широких пределах воздействовать на распределение совокупного продукта между потреблением, инвестициями, экспортом и социальными расходами» ^[156].

Правые социалисты других стран также приписывают первоочередное значение денежно-кредитным и финансовым рычагам в системе государственно-монополистического вмешательства в экономику. Они считают регулирование кредита главным орудием «социализации хозяйства». Эта точка зрения отражена, например, в программе социалистической партии Канады — Республиканской кооперативной федерации (Cooperative Commonwealth Federation). Как сообщает видный ее деятель профессор Франк Скотт, программа партии, принятая в 1933 г., включает «социализацию финансов» для того, чтобы обеспечить эффективный контроль над денежным обращением, кредитом, ценами, а также над промышленностью и сельским хозяйством. Возвещая, что капиталистическая Канада на основе применения государственно-монополистического контроля идет к социализму, Скотт одним из важных социальных достижений считает «замену дефляции инфляцией» ^[157]. Инфляция, прямо используемая для ограбления трудящихся, демагогически преподносится как лучшее средство «социального благополучия».

Таким образом, в изображении правых социалистов путь к социализму — это не путь свержения капитализма, не переход власти в руки рабочего класса, не установление диктатуры пролетариата, а «контроль» буржуазного государства над экономикой и прежде всего — над денежным обращением и кредитом. Все это говорит о том, что попытка «примирить» марксизм с кейнсианством является реакционной в своей основе. Едва ли нуждается в доказательстве то обстоятельство, что экономическая теория Кейнса по своей классовой сущности и вульгарной методологии глубоко враждебна марксизму. Но как раз именно потому, что современные реформисты и ревизионисты объявляют государственно-монополистический капитализм социализмом, кейнсианство пользуется у них большой поддержкой.

Монополистическая верхушка широко воспользовалась рецептами вульгарных экономистов о способах «оживления» хозяйственной активности методами кредитной экспансии и положила их в основу своей кредитной политики. Строго говоря, нельзя утверждать, что обсуждение в литературе различных методов воздействия на конъюнктуру всегда предшествовало практическим мероприятиям в этой области. Вернее будет сказать, что развитие теории и практики этого вопроса происходило параллельно.

После первой мировой войны инфляционизм в кредитной политике особенно внедрился в США, где он нашел широкую поддержку со стороны политически влиятельного в этой стране крупного фермерства. Политику воздействия на денежный рынок и на конъюнктуру капиталистические банки, и в первую очередь американские банки, стали особенно активно проводить после кризиса 1920—1921 гг.

Можно считать, что на всем протяжении последующего периода вплоть до мирового экономического кризиса 1929— 1933 гг. расширение кредита федеральных резервных банков питало в основном спекуляцию ценными бумагами. Сделки с ценными бумагами превратились, как известно, в важнейшие операции банков в эпоху империализма, тогда как учет коммерческих векселей стал играть второстепенную роль.

После первой мировой войны расширявшиеся кредиты устремлялись в основном в русло биржевой спекуляции. В США это сказалось в огромном нарастании брокерских ссуд накануне биржевого краха 1929 г., в развертывании операций на «открытом рынке», в политике «дешевых денег», которая нашла свое выражение в снижении переучетного процента федеральных резервных банков.

В соответствии с рецептами буржуазных экономистов политика «дешевых денег» была направлена к облегчению условий кредита и поддержанию высокой конъюнктуры. В этом смысле ее задача состояла не только в том, чтобы влиять на уровень товарных цен, но и в том, чтобы облегчить эмиссию ценных бумаг и создать благоприятные условия на рынке ценных бумаг. Низкий уровень банковского процента, как известно, влечет за собой повышение курсов акций и облигаций, т. е. по существу вызывает искусственное разбухание фиктивного капитала.

Возглавляющий федеральные резервные банки Федеральный резервный совет форсировал расширение кредитов банков— членов Федеральной резервной системы. Проводимая им политика «дешевых денег» в свою очередь была направлена к тому, чтобы удерживать на высоком уровне курсы ценных бумаг или вызывать их дальнейшее повышение.

Ненормально разбухший фиктивный капитал в своем движении все более отрывался от движения реального капитала. Биржевой крах в США в октябре 1929 г. и явился насильственным взрывом этого противоречия.

В ходе кризиса финансовая олигархия особенно энергично поддерживала инфляционистскую политику, рассматривая ее как надежный метод борьбы за выход из кризиса. Экспансионистская теория кредита была положена в основу политики федеральных резервных банков в этот период. И, конечно, не случайно, что более или менее отчетливо сформулированная «теория инфляционизма» составляет основной стержень отчетов федеральных резервных банков в годы мирового экономического и кредитного кризиса.

В разгар борьбы за выход из кризиса в 1932 г. упомянутая политика пропагандировалась в ряде капиталистических стран и получила название «рефляции» или «редефляции», что должно было замаскировать ее инфляционистскую сущность.

Политика «рефляции» включала комплекс мероприятий, призванных обеспечить расширение спроса на кредит, расширение объема кредитных ресурсов. В качестве главного орудия для достижения этой цели буржуазные экономисты рекламировали политику «дешевых денег». Идеологи буржуазии пытались изобразить понижение процента как якобы акт сознательной политики банков. В действительности понижение банками учетных ставок нашло благоприятную почву в бездеятельности денежного рынка, на котором стало обнаруживаться стихийное снижение нормы процента. Политика «дешевых денег» отражала естественные тенденции в движении нормы процента, развитие которых как раз и способствовало тому, что 1932 год был годом широчайшего применения политики «рефляции» в США, в европейских странах и в Японии. В США Нью-Йоркский федеральный резервный банк на протяжении. 1932 г. дважды снижал свою учетную ставку: с 3¹/₂ до 3% (26 февраля) и вслед за тем до 2¹/₂ % (24 июня) ^[158]. Ряду последовательных снижений подверглись и частные учетные ставки: в Нью-Йорке в декабре 1932 г. в среднем они равнялись 1,39 против 3,75% в январе 1932 г. ^[159]. То же явление имело место в Англии: учетная ставка Английского банка в 1932 г. подверглась пятикратному снижению и 30/VI 1932 г. была установлена на уровне 2% по сравнению с 5% в феврале того же года.

Политика «дешевых денег», рассчитанная на то, чтобы вызвать экономическое оживление, одновременно отвечала интересам казначейства, так как она облегчала реализацию государственных займов. В 30-х годах федеральные резервные банки поддерживали низкие переучетные ставки и скупали государственные ценные бумаги, чтобы помочь правительству реализовать его программу. Политика кредитной экспансии осуществлялась и в других формах, которые выражали тесный контакт между банками и казначейством, обеспечивая расширение рынка государственных ценных бумаг. Одной из таких. форм явились операции на «открытом рынке».

Начиная с первого послевоенного кризиса 1920—1921 nv федеральные резервные банки США, а вслед за ними эмиссионные банки других капиталистических государств стали проводить эти операции, которые выразились в покупке государственных ценных бумаг у коммерческих банков и в продаже им этих бумаг. Федеральные резервные банки, покупая у коммерческих банков облигации государственных займов, тем самым расширяли их кредитные возможности.

В годы мирового экономического кризиса федеральные резервные банки скупили огромную массу государственных бумаг.

Однако развитие этих операций в тот период не могло достигнуть намеченной цели, так как перепроизводство товаров и сокращение рынков сбыта не создавали стимулов для новых инвестиций. Правительство стало осуществлять свою политику «бюджетного накачивания», а федеральные резервные банки содействовали этой политике поддержанием низких переучетных ставок и покупкой государственных ценных бумаг.

Во время второй мировой войны, когда встала задача размещения огромной массы облигаций государственного долга, дисконтная политика банков и операции на «открытом рынке» были направлены к поддержке рынка государственных облигаций. Эта поддержка была особенно активной при выпуске новых займов и наглядно обнаружилась в том, что коммерческие «банки воздерживались от продажи облигаций государственных займов даже в такие моменты, когда они остро нуждались в усилении своих ресурсов.

Инвестиции банков США в государственные ценные бумаги видны из следующих данных.

Примечание 1 ^[160]

В 1945 г. инвестиции коммерческих банков США в ценные бумаги более чем в 3 раза превысили сумму ссуд. Превышение инвестиций в государственные бумаги над ссудами отмечалось и в первые годы после войны — в 1947 г. еще почти в 2 раза, а в 1950 г. — в 1,2 раза. В 1954 г. превышение инвестиций в государственные ценные бумаги над ссудами уже не имело места, в в последние годы нарастание ссуд и сокращение инвестиций в государственные ценные бумаги привели к уменьшению удельного веса этих инвестиций в общей сумме банковских активов.

В отличие от этого, инвестиции в государственные ценные бумаги федеральных резервных банков характеризуются большей устойчивостью.

Таким образом, воспетая экспансионистами политика «дешевых денег» не только применялась в качестве средства оживления хозяйственной активности, но сделалась также орудием фискальной политики, т. е. содействовала размещению государственных ценных бумаг и тем самым увеличению ресурсов государственного бюджета.

В период мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. в буржуазной экономической литературе стал распространяться новый вариант экспансионистской теории кредита, в соответствии с которым источником оживления конъюнктуры является не банковский кредит, а ресурсы государственного бюджета.

Современные буржуазные теоретики уже не рассматривают расширение банковского кредита как единственный фактор оживления хозяйственной активности, а стремятся смягчить кризисы и безработицу за счет средств бюджета, т. е. в конечном счете за счет широкой массы налогоплательщиков. Идеологи монополистического капитала энергично рекламируют правительственные инвестиции как средство повышения уровня занятости и доходов населения и даже как средство достижения «полной занятости». Эту так называемую теорию «бюджетного накачивания» мы рассмотрим в разделе III настоящей работы.

Выше было показано, что приспособление буржуазных теорий денег и кредита к государственно-монополистическому капитализму выразилось в том, что буржуазные идеологи и представители правящих кругов выдвигали количественную теорию денег и экспансионистскую теорию кредита в качестве руководства для воздействия на уровень цен и на состояние хозяйственной активности. Согласно этому «руководству» целью денежно-кредитной политики является поддержание цен на достаточно высоком уровне с помощью регулирования денежного обращения и кредитных ресурсов. Простой симптом подъема — повышение товарных цен — сторонники этих теорий пытались представить в качестве причины повышательного движения цикла.

Положение о том, что расширение денежного обращения служит якобы ключом к промышленному подъему и что «дешевые деньги» и кредитная экспансия являются верным средством повышения общего уровня товарных цен и преодоления кризисов, выдвигалось как общепризнанное в трудах обширной группы буржуазных экономистов; оно было положено также в основу экономической политики империалистических государств. Наряду с этим попытки искусственного воздействия на цены и движение цикла посредством денежной и кредитной политики породили многочисленные протесты и ревизию экспансионистской теории кредита.

Ревизия теории кредитной экспансии, как и ревизия количественной теории денег, явилась запоздалой реакцией на глубокую инфляцию после первой мировой войны. Не случайно наиболее энергичный поход против денежной и кредитной инфляции открыли буржуазные экономисты и представители деловых кругов тех капиталистических стран, которые особенно тяжело пострадали от инфляции.

Послевоенная валютная катастрофа, пережитая Германией, подорвала престиж экспансионистской теории, а Гана и его группу стали упрекать в том, что их предложения послужили толчком к инфляции.

Разочарование экспансионистской теорией и даже негодование по ее адресу высказывалось на VI Всегерманском съезде банкиров в 1925 г., на котором финансовая верхушка подводила итоги войны. Председатель съезда известный банкир Риссер резко выступил против теории кредитной экспансии Гана, заявив, что «эта теория, по правде сказать, доведена до абсурда крахом нашей валюты» ^[161].

Те же мотивы упорно звучали и в буржуазной экономической литературе. А. Лампе, например, упрекал Гана за то, что, защищая возможность неограниченной кредитной экспансии, он не учитывал связанной с ней угрозы всеобщего повышения цен я обесценения денег ^[162]. Лампе указывал, что подобное «упущение» особенно непростительно Гану как практику банкового дела.

Под влиянием пережитого опыта сам Ган вносит ряд оговорок в свою теорию. После краха германской марки он далеко не так оптимистически, как прежде, стал оценивать всесилие банков и возможности их воздействия на экономику посредством расширения кредита.

В третьем, пересмотренном издании своей книги «Народнохозяйственная теория банковского кредита» Ган смягчает категоричность отдельных своих положений. Здесь исчезает, например, идея о возможности поддерживать «непрерывную высокую конъюнктуру» (ewige Hochkonjunktur) с помощью кредитной политики, в частности путем регулирования размера кредита. Некоторые другие положения толкуются также более ограничительно. Ган прямо указывает на то, что при сильных экономических потрясениях кредитное подбадривание конъюнктуры оказывается кратковременным и малоэффективным ^[163].

В отличие от своих первоначальных взглядов, Ган стал оценивать кредитную экспансию как существенное, но не единственное условие движения цикла. Вместе с тем он отказался от объяснения кризиса сбережениями рабочего класса.

Еще до наступления мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. разочарование в политике «инфляционистов» выразительно прозвучало также у ряда представителей стабилизационной комиссии конгресса США в период расцвета биржевой спекуляции, подогреваемой политикой Федерального резервного совета.

Сомнения по поводу возможности для федеральных резервных банков воздействовать на уровень товарных цен высказал председатель комиссии Стронг: «Имеется тенденция, — указывал он, — рассматривать уровень цен как движущийся вверх и вниз под влиянием кредита; как будто нужно положить побольше кредита на чашу весов, чтобы цены поднялись, а при повышении цен снять немного кредита с чаши весов, чтобы цены снизились. Я опасаюсь, что проблема цен гораздо сложнее».

Стронг заявил, что складывающееся отношение между уровнем цен и объемом кредитной экспансии представляет загадку для сторонников количественной теории, т. е. для той группы теоретиков и практиков, которая воображала, будто Федеральная резервная система обладает могуществом повышать или понижать уровень цен с помощью того или иного автоматического метода или на основе той или иной магической математической формулы ^[164].

Те же соображения по поводу невозможности регулирования цен для федеральных резервных банков высказывали Вальтер Стюарт и некоторые другие члены комиссии. Стюарт ссылался на тот факт, что в 1908 г., когда более чем в течение года кредит был дешевым, деловая активность оставалась в застойном состоянии. При этом он утверждал, что кредита создается больше, чем может быть использовано промышленностью.

Аналогичные сомнения в правильности экспансионистской теории кредита на основе опыта американского «просперити» высказывал также директор Английского банка Стэмп. Он отметил, что в 1928 г. повышение переучетной ставки в США до 5, а позднее до 6% не могло приостановить «бума», подобно тому, как в 1932 г. низкие учетные ставки не могли обеспечить подъема ^[165].

Осуждением кредитной экспансии и связанной с ней политики «дешевых денег» пронизана книга английского экономиста Л. Эди, который писал: «Бесспорно, что политика дешевых денег стимулировала в некоторой степени оживление, но усердные защитники политики дешевых денег склонны преувеличивать это воздействие. Здесь имеется много элементов синхронизации, много путаницы между причиной и следствием, и невозможно установить, где причина и где следствие, с того момента, как перелом от кризиса к депрессии произошел» ^[166].

Охарактеризованные выше выступления против теории и политики кредитной экспансии были вызваны не только опасениями, что эта политика может ускорить наступление экономического кризиса перепроизводства. Одновременно в них обнаружился вполне основательный скептицизм в отношении способности правительства воздействовать на уровень цен и на состояние деловой активности.

Накануне мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. против инфляционизма в денежно-кредитной политике выступила группа преимущественно молодых авторов, которых объединяют под названием «венской», или молодой австрийской,, школы. Главой этой школы является австрийский профессор Фридрих Хайек, обосновавшийся в Лондоне. К этой же группе примыкают австрийские экономисты Махлуп, Рейш, Штригл и ряд английских авторов (Роббинс, Харрод и др.).

Отражая разочарование отдельных групп буржуазии политикой кредитной экспансии, авторы из этой группы стремились доказать бесплодность попыток искусственно вызвать оживление конъюнктуры с помощью кредитных рычагов.

Выдвинутая в 30-х годах теория молодой австрийской школы только значительно позднее стала воплощаться на практике. В условиях военно-инфляционной конъюнктуры она как бы слилась со своим былым антиподом, т. е. с количественной теорией денег в ее новом варианте, — с теорией «избыточного спроса». Одновременно она сделалась знамением «возврата к ортодоксии» в экономической политике. Поддержанная реакционными правительствами империалистических государств, эта теория стала использоваться для усиления наступления на жизненный уровень трудящихся.

Осуждение Хайеком государственного вмешательства в экономику и призывы к ортодоксальной экономической политике не могли быть слишком категоричными в условиях современного капитализма. Прославляя свободную конкуренцию и благотворное ее влияние на экономику, Хайек тем не менее прочно стоит на почве государственно-монополистического капитализма.

В противовес экспансионистам, которые считали расширение кредита и изменение объема денежной массы достаточной предпосылкой промышленного подъема, Хайек и его группа усиленно подчеркивали, что кредитная экспансия вызывает неравномерное развитие отдельных отраслей производства, так как развертывание кредитной экспансии обусловливает структурные сдвиги в сфере производства, усиливает диспропорции между отдельными отраслями производства и содействует назреванию кризиса.

Особое внимание авторы из молодой австрийской школы уделяли вопросу о неравномерности роста производства средств производства и предметов потребления в условиях кредитной экспансии. Подобная постановка вопроса не случайна.

Как показывают статистические данные, в ходе подъема рост отраслей, производящих средства производства, шел значительно быстрее, чем рост производства предметов потребления. Отставание производства предметов потребления и связанный с этим рост цен на них внушали буржуазии Тревогу по поводу требований повышения заработной платы. Это и побудило группу буржуазных экономистов натравить свое внимание на изучение механизма влияния кредитной экспансии на отдельные отрасли производства и на темпы накопления.

Неравномерность в развитии производства средств производства и предметов потребления особенно явственно обнаружилась в годы послевоенной инфляционной конъюнктуры в странах Центральной Европы. Хайек не только отмечал указанную диспропорциональность, но и подчеркивал противоречие между развитием этих отраслей. Он доказывал, что в противовес широко принятому взгляду при некоторых обстоятельствах повышение спроса на предметы потребления вызывает не увеличение, а уменьшение спроса на «капитальные блага» (investment goods); в этом противоречии Хайек видит ключ к пониманию движения цикла. В связи с этим он отверг утверждение инфляционистов о том, будто механизм цикла приводится в движение процентной ставкой, и считал, что движение цикла независимо от движения процента.

Основным положением теории кризисов Хайека является утверждение, будто кризисы порождаются «перепотреблением». По его словам, во время промышленного подъема рост реальной заработной платы и личного потребления опережает рост производства, а увеличение спроса на предметы потребления якобы сопровождается уменьшением спроса на средства производства, что ведет к кризисам.

Вся эта теория совершенно несостоятельна и имеет ярко выраженную классовую сущность. Во-первых, в корне неверно, будто личное потребление трудящихся растет быстрее, чем производство. В действительности, напротив, капитализму свойственно антагонистическое противоречие между производством и потреблением, выражающееся в том, что капиталистическое производство, побуждаемое погоней за прибылью, имеет тенденцию к безграничному расширению, тогда как личное потребление ограничено обнищанием трудящихся масс. Во-вторых, полным искажением действительности является утверждение, что рост спроса на предметы потребления вызывает сокращение спроса на средства производства. На самом деле рост второго подразделения требует расширения (а не сокращения) первого и влечет за собой увеличение (а не уменьшение) спроса на средства производства.

Классовый смысл теории кризисов Хайека состоит в том, что она, объявляя причиной кризисов «чрезмерное потребление» рабочего класса, пытается под флагом борьбы с кризисами оправдать наступление на жизненный уровень пролетариата, сокращение его потребления.

Хайек следующим образом изображает влияние кредитной экспансии на движение цикла.

Расширение кредита выражается прежде всего в росте спроса на средства производства и вызывает расширение отраслей тяжелой промышленности. Искусственное удешевление кредита и расширение тяжелой промышленности влекут за собой рост цен на средства производства, что увеличивает издержки производства и в легкой промышленности. Продолжительность и объем кредитной экспансии определяют глубину и длительность кризиса.

Таким образом, в противоположность количественникам и экспансионистам (Хайек называет их «инфляционистами»), Хайек не связывал движение цикла с изменением «общей ценности денег» или «общего уровня цен» под влиянием кредитной экспансии, а подчеркивал более сложный комплекс последствий, вызванных кредитной экспансией. Он считал ошибкой «инфляционистов» и ложной посылкой их теории самое представление о существовании некоего нормального «уровня цен». «Эти изменения не только не существенны, но они вообще были бы совершенно безразличны (irrelevant), — писал Хайек, — если бы они в действительности были только «всеобщими», — т. е. затрагивали бы все цены в одно и то же время и в одинаковой пропорции» ^[167]. Действительный интерес для теории промышленного цикла, по Хайеку, представляют относительные изменения цен в отдельных отраслях производства, поскольку именно эти изменения вызывают сдвиги в структуре всего производства. В исследовании именно этого вопроса он видел самое существенное достижение новейшей теории денежного обращения по сравнению с «элементарными истинами количественной теории» и доказывал необходимость отказаться от самой проблемы «ценности денег», навязанной «стабилизаторами» ^[168].

Хайек подчеркивал полную несостоятельность стремления «стабилизаторов» к устойчивому уровню цен, отмечая, что то «нормальное», которое является их идеалом, противоречит экономическим законам. Он «просвещает» буржуазных экономистов, разъясняя им, что если бы устойчивость цен, к которой они стремятся, была достигнута, то одного этого было бы достаточно для нарушения действия всего хозяйственного механизма, поскольку в товарном обществе колебания цен являются стихийным регулятором производства, а нарушение процесса ценообразования выражает не что иное, как болезнь хозяйственного организма ^[169].

Политика стабилизации цен в условиях повышения производительности труда, т. е. политика, направленная к тому, чтобы не допускать проявления естественной тенденции к падению цен, по Хайеку, также является инфляционной.

Вторжение банков (впоследствии Хайек стал говорить о государстве) в процесс ценообразования и нарушение естественного действия этого механизма приводят к «неправильному направлению» производства.

Критикуя «стабилизаторов» и «инфляционистов», он выдвигает требование «нейтральных денег» (neutral money) и призывает к нейтральной политике банков. «Единственное средство постоянно мобилизовать производственные ресурсы, — пишет Хайек, — не в том, чтобы создавать искусственные стимулы, будь то в ходе кризиса или депрессии, но предоставить времени осуществлять постоянное лечение с помощью медленного приспособления структуры промышленности к задачам накопления… Мы отстаиваем старую истину, что можно предотвратить кризис, вовремя оборвав экспансию. Но мы ничего не можем сделать в ходе экономического кризиса до его естественного конца» ^[170].

Привлекает внимание, что в приведенном утверждении о возможности оборвать экспансию и предотвратить кризис Хайек выступает не столь уж непримиримым противником государственного вмешательства. Это обнаружилось и в его теории «нейтральных денег», поскольку он утверждал, что в отдельные периоды политика «нейтральных денег» требует расширения денежной массы, которое должно идти нога в ногу с расширением производства, внешней торговли, международных экономических связей и т. д.

В подобных поправках буржуазные критики усматривали непоследовательность Хайека, противоречивость его теории «нейтральных денег», игнорируя при этом, что на данной стадии развития государственно-монополистического капитализма защита «свободной экономики» не может быть столь же безоговорочной, как в начале империалистической эпохи.

Если Хайек критиковал «инфляционистов» за «сверхупрощенчество» ^[171], то в своей ответной критике последние подчеркивали полную неопределенность предложений Хайека в области денежно-кредитной политики. Некоторые, как, например, Хоутри, указывали на запутанный и «метафизический» характер построений Хайека. «Д-р Хайек погубил оригинальное исследование, которое могло бы быть важным для теории денег, — писал Хоутри, — запутав свою аргументацию невозможно громоздкой теорией капитала, исходящей от Джевонса и Бем-Баверка. Эта теория вначале, когда она была провозглашена, была очень ценной для метафизической политической экономии, но исключительно неприменимой для денежной теории и для практических выводов в отношении политики «денежного рынка» ^[172].

Хайек подчеркивает «органический» характер хозяйственных процессов капиталистического цикла и в этой связи критикует теорию экспансионистов как «экзогенную», т. е. привлекающую для объяснения сдвигов конъюнктуры внешние факторы и, в частности, фактор банковской политики.

Сами банки и их деятельность, указывал Хайек, зависят от других факторов.. Дефляция не причина, а следствие кризиса, тем самым кредитная экспансия не может служить причиной оживления. «Бороться с депрессией путем кредитной экспансии — это значит лечить зло тем же способом, который его вызвал» ^[173]. Значительную долю ответственности за кризис Хайек возлагает на «стабилизаторов», гибельное влияние которых сказалось на денежно-кредитной политике 30-х годов.

Хайек отмечал и то, что всякое объяснение причин движения промышленного цикла должно раскрывать внутреннюю неизбежность смен его фаз, включать момент периодичности и быть достаточным для уяснения цикличности хозяйственных процессов ^[174]. Тем самым теории, которые отстаивают возможность произвольного расширения банковского кредита и которые сводят промышленный цикл к произвольной политике банков, не могут претендовать на эту роль. Колебания процента и его отклонение от естественного уровня, как утверждал Хайек, вызываются не произвольными действиями банков, а обусловлены колебаниями прибылей и объема накоплений и в этом смысле они могут быть причислены к эндогенным факторам, т. е. факторам, обусловленным внутренними причинами.

Хайек критикует утверждение «инфляционистов» о том, будто первоначальный толчок циклическим колебаниям дается именно банками или сводится к монетарным факторам.

Все его утверждения по существу представляют попытку применения отдельных принципов, развитых еще представителями банковской школы. Они не новы и были повторены Хайеком, когда политика «инфляционистов», в особенности в условиях борьбы за выход из мирового экономического кризиса 1929—1933 гг., обнаружила свою несостоятельность, привела к новому обострению противоречий капитализма и поэтому требовала решительного отпора.

Нельзя отрицать, что в работах Хайека и его группы можно нередко найти довольно яркое изображение отдельных противоречий, к которым приводит вмешательство банков и правительства в экономику. Это обстоятельство, однако, не может заслонить того факта, что авторы из молодой австрийской школы сами поддерживают порочные положения монетарной теории.

Выступая против «инфляционистов», которые сводили движение промышленного цикла к изменению общего уровня цен, Хайек вслед за ними продолжает отстаивать концепцию, будто первичную причину (primary cause) циклических колебаний следует искать в изменениях объема денежной массы, поскольку эти изменения непрерывно возобновляются и при своем возобновлении постоянно влияют на процесс ценообразования, вызывая тем самым сдвиги в производстве.

Хайек сам объявил о своей принадлежности к «монетарной теории цикла», которая, по его словам, отличается от примитивной количественной теории. Отличия эти заключаются в следующем.

По мнению Хайека, «монетарная теория цикла» верна не в том смысле, что именно монетарным факторам принадлежит, так сказать, «инициатива» или роль начального толчка в изменении фаз цикла, а в том, что именно при содействии этих факторов и под их влиянием разворачиваются в ходе цикла те процессы ценообразования, которые играют решающую роль в структурных сдвигах производства. До тех пор пока существует кредит и осуществляется кредитная политика, влияние денежной массы на ход производства неизбежно. Однако в противоположность количественникам с их концепцией «общего уровня цен» Хайек считает, что монетарные факторы вызывают смену фаз промышленного цикла посредством структурных сдвигов в производстве ^[175].

Опровергнута идея, заявляет он, будто свое активное влияние на движение экономики деньги могут осуществлять только в том случае, если ценность денег или общий уровень цен изменяется… Отныне она должна уступить свое место анализу всех способов влияния денег на ход экономического развития ^[176].

Таким образом, в отличие от сторонников «старомодной» количественной теории, Хайек подчеркивает, что движение цен и процесс ценообразования не могут быть сведены целиком к факторам, лежащим на стороне денежного обращения. Но в то же время он сам ищет объяснения движения цикла в сфере обращения, а не в сфере производства.

Тот вариант денежно-кредитной теории кризисов, который выдвигает Хайек, не менее порочен, чем другие варианты этой теории. В корне неверно положение Хайека (оно является общим для всех монетарных теорий цикла), будто в основе циклического повышения цен лежит вызванный кредитной экспансией рост денежной массы. В действительности и кредитная экспансия и увеличение количества покупательных и платежных средств в периоды промышленного подъема суть явления не первичные, а вторичные. Вызванный факторами, лежащими на стороне производства (а не денежного обращения и кредита), подъем промышленности сам обусловливает увеличение спроса на товары, повышение их цен и вместе с тем расширение кредита и увеличение массы кредитных орудий обращения. Разумеется, кредитная экспансия, порожденная промышленным подъемом, в свою очередь способствует форсированному росту производства и повышению цен. Но это влияние вторичное, а не первичное.

В отличие от других сторонников денежно-кредитной теории цикла, усматривающих в кредитной экспансии средство обеспечения постоянного подъема промышленности и предотвращения кризисов, Хайек защищает не кредитную экспансию, а, наоборот, кредитную рестрикцию в качестве орудия борьбы с кризисами. Но и эта разновидность буржуазной апологетики не имеет под собой никакой научной почвы. Излечить капитализм от кризисов невозможно ни путем кредитной экспансии, ни путем кредитной рестрикции.

Наряду с Хайеком против политики кредитной экспансии выступил английский экономист Л. Роббинс. Он справедливо указывал на то, что если бы так легко было преодолеть кризис Инфляцией и если бы для достижения бескризисной конъюнктуры было достаточно этой простой и доступной меры, то цель была бы давно достигнута ^[177].

Подобно Хайеку, он пытался проанализировать механизм воздействия кредитной экспансии на промышленность и подчеркивал неизбежность структурных сдвигов в промышленности, угрозу перепроизводства средств производства в ущерб производству предметов потребительского спроса.

В своей книге «Великая депрессия» Роббинс стремился представить мировой экономический кризис 1929—1933 гг. как продукт инфляционистской политики. Он отвергает точку зрения о дефляции, как причине кризиса. Анализируя конкретные особенности развития кризиса, он пытался опровергнуть и самый факт наличия дефляции и, напротив, подчеркивал огромный разворот кредитной экспансии со стороны федеральных резервных банков ^[178].

Как и Хайек, Роббинс подчеркивал роль цены как регулятора капиталистического хозяйства. Исходя из того, что падение цен следует рассматривать как выражение роста производительности труда, как проявление снижения издержек производства, Роббинс критикует всякие попытки искусственно удерживать цены. При этом он горячо протестовал против «искусственно высокой» заработной платы. В частности, по его словам, в Германии на всем протяжении 1930 г. заработная плата якобы поддерживалась на слишком высоком уровне, а спрос на предметы потребления в ходе кризиса был непомерно велик. Ссылаясь на данные Гарвардского университета, Роббинс пытался даже утверждать, что потребительский спрос в ходе кризиса 1930 г. был выше, чем в 1929 г., т. е. в год «просперити». И все это только для того, чтобы «доказать», будто высокая заработная плата и высокое потребление поддерживались за счет уменьшения инвестиций в основной капитал.

Характерной чертой взглядов Роббинса как представителя указанной группы является то, что критика им инфляционизма и политики кредитной экспансии тесно связана с осуждением всякого государственного вмешательства в сферу производства.

Он подверг критике всю рузвельтовскую политику «нового курса» («new deal»), начиная от сокращения рабочей недели и до ограничения и прямого уничтожения производительных сил, а также политику правительственного вмешательства в процесс ценообразования и в сферу производства, так как это вмешательство сковывает «естественные силы», способные привести к оздоровлению хозяйственного организма.

С этой точки зрения Роббинс осуждал также политику правительственных закупок сельскохозяйственного сырья, проводившуюся Гувером в интересах повышения цен. Подобные искусственные методы воздействия на цены, по его мнению, лишь деморализуют рынок.

Спасение капиталистической системы от раздирающих ее противоречий представители молодой австрийской школы видят в возврате к «свободному капитализму», в восстановлении процесса свободного ценообразования, не нарушаемого вмешательством монополий. Они подчеркивают, что только в условиях свободного ценообразования производство способно найти в самом себе силы для восстановления от потрясений кризиса.

Роббинс стремился воскресить выдвинутые в эпоху «свободного капитализма» лозунги Смита и Рикардо. Цитируя их высказывания о пользе «свободной конкуренции» и ссылаясь на Смита, он, в частности, указывал, что «объединение предпринимателей, во власти которых устранить конкуренцию, не является лучшим судьей интересов потребителей» и что с точки зрения потребителей единственно правильным ограничением предложения тех или иных товаров является такое ограничение, которое обусловлено конкуренцией спроса на другие товары ^[179]. Контроль над ценами и предложением товаров, по мнению Роббинса, способен создать только ограниченные, частичные преимущества.

Во время второй мировой войны представители молодой австрийской школы выступили с серией статей, направленных против правительственного контроля над производством и ценами.

«Военная экономика, — писал, например, Хайек, — сделалась экономической проблемой, но эту проблему нужно решать на основе правильных теоретических принципов». Даже в условиях военного времени Хайек защищал свободное ценообразование и благотворность автоматического регулирования спроса и предложения. Однако, как уже отмечалось, он не может полностью оторваться от почвы государственно-монополистического капитализма, что определяет собой двойственность и противоречивость его экономической программы. Он признает целесообразность государственного вмешательства при известных обстоятельствах. Так, например, он готов допустить государственное вмешательство в экстренных случаях, но при этом оговаривается, что «даже в военное время вряд ли правильно думать только о кратковременном эффекте, не предусматривая последствий». Там же, где дело идет не о временном напряжении, но о том, чтобы получить длительный эффект, «механизм цен стоит неизмеримо выше всяких других методов» ^[180].

Исходя из тех же принципов, Хайек критиковал обычную в условиях военной экономики практику правительственной фиксации цен и ограничения спроса на продукты, необходимые для войны. Нужный результат, по его мнению, мог быть достигнут при свободном ценообразовании: повышение цен на соответствующую группу товаров привело бы к снижению спроса на них. Искусственное же снижение цен может создать угрозу добавочного спроса на эти товары со стороны частных лиц. С другой стороны, искусственная низкая цена ведет к потере ориентации при учете издержек производства и лишает промышленников всякого базиса рациональной калькуляции.

Отсюда Хайек делает вывод, что, если регламентация не является всеобъемлющей, она может привести только к отрицательным результатам и что всякий контроль может быть эффективным только в том случае, если он охватывает все отрасли и предусматривает все детали. Не только дефицитные ресурсы, но и их заменители должны контролироваться центральной властью, и в этом отношении, как полагает Хайек, нельзя останавливаться на полпути, потому что это расстроило бы действие механизма конкуренции и не обеспечило бы получения каких-либо выгод от регламентации ^[181].

Таким образом, рассуждения Хайека обнаруживают характерную для государственно-монополистического капитализма двойственность в оценке государственного контроля. Он полностью не отрицает необходимости такого контроля, исходя при этом из того, что даже при государственном вмешательстве ведущим началом является «механизм конкуренции» и стихийное воздействие на цены спроса и предложения.

Изменение цен под влиянием структурных сдвигов производства положено Хайеком также в основу объяснения кризисов.

Неизбежность кризиса в результате кредитной экспансии он и его приверженцы пытаются аргументировать тем, что кредитная экспансия, подталкивая рост цен, снижает покупательную способность населения, сокращает его потребительский спрос и якобы стимулирует так называемый процесс «вынужденных сбережений».

«Вынужденные сбережения» означают ограничение потребления под влиянием инфляционного роста цен, вызванного кредитной экспансией, сокращение спроса на предметы потребления в пользу средств производства.

Изображая таким образом влияние кредитной экспансии на развитие промышленного подъема, Хайек и его группа строили произвольные схемы, в которых на первый план выдвигали рост производства средств производства. Они не только отрицали всякое значение роста потребительского спроса для развития подъема промышленного цикла, но даже устанавливали обратную зависимость между ростом производства товаров личного потребления и развитием производства средств производства. В этих схемах бросается в глаза игнорирование связи между производством средств производства и производством предметов потребления, что напоминает позицию в данном вопросе легального марксиста Туган-Барановского.

В. И. Ленин называет схемы Туган-Барановского чудовищной абстракцией, полностью игнорирующей значение личного потребления для развития производства. Это указание Ленина можно применить и к искусственным моделям капиталистического цикла, созданным молодой австрийской школой, поскольку они маскируют истинную причину кризисов — основное противоречие капитализма, т. е. противоречие между общественным характером производства и частным присвоением.

Как отмечалось выше, указание на структурные сдвиги производства под влиянием кредитной экспансии современные буржуазные экономисты считают наиболее ценным в теории молодой австрийской школы. Следует, однако, отметить, что факт более сильных колебаний производства средств производства по сравнению с предметами потребления еще до Хайека привлек внимание буржуазных экономистов к структурным сдвигам промышленности. Гораздо раньше Хайека на эту диспропорциональность указывали Кассель и Шпитгоф, которые по тем же соображениям выступили против монетарной теории цикла.

Уже Кассель в своей «Theoretische Sozialokonomie» обратил внимание на то, что смена фаз цикла характеризуется изменениями в производстве капитальных благ (особенно основного капитала) и что производство потребительских благ не обнаруживает такой же регулярности изменений в ходе цикла.

Также Шпитгоф с помощью ряда исторических ссылок пытался доказать, что бывали подъемы в ходе цикла, когда производство потребительских благ даже падало.

Эти апологетические представления о соотношении потребления и накопления положены в основу искусственных моделей цикла, созданных Хайеком и его школой.

Разработка произвольных моделей капиталистического цикла характерна для авторов из молодой австрийской школы во многих отношениях. С их помощью они стремились рассеять кредитные иллюзии Шумпетера, Гана и других экспансионистов. Вместе с тем в создании подобных искусственных моделей движения цикла Хайек и его приверженцы видят осуществление требования австрийской школы «изучать хозяйственные законы в рамках идеального типа хозяйства», в условиях «чистой экономики». Тем самым они устанавливают и по этой линии связь между «молодой» и «старой» австрийской школами. Но если излюбленным приемом при конструировании «идеального типа хозяйства» для старой австрийской школы являлись пресловутые «робинзонады», то, как утверждает один из предшественников Хайека — Лямпе, эта идеальная среда стала не подходящей для выявления новых закономерностей, интересующих современных экономистов.

Лямпе заявляет, что схема, призванная заменить «робинзонады», должна быть сложнее их в той мере, в какой это целесообразно, для того чтобы включить необходимые для изучаемых процессов элементы при максимальном упрощении самих процессов ^[182]. Следуя этим рецептам, Лямпе и сам максимально «упростил» картину влияния кредитной экспансии на движение капиталистического цикла, но упростил ее, задавшись целями апологии капитализма, следуя и в этом отношении по стопам основоположников австрийской школы Менгера и Бем-Баверка.

Хайек и Роббинс, виднейшие представители молодой австрийской школы, много раз подчеркивали свое стремление исходить из «единого простейшего принципа», который они сводят к роли цены в рыночном механизме.

Харрод повторяет Бем-Баверка, когда говорит, что выводы политической экономии надо строить, исходя из простейших законов, проявление которых имело место уже «на ранних стадиях человеческого самосознания, а именно — из законов падающей производительности и падающего спроса» ^[183]. Он утверждает, что именно «широчайший исторический опыт действия этих принципов» превращает их в «аксиому высшей степени эмпирической вероятности» и что законы, выведенные из этого принципа, до такой степени бесспорны, что они не требуют доказательств.

«Простейший принцип» Хайека и Харрода, в такой же мере как и «типический образец» Роббинса, ведет свое происхождение от «основных простейших законов» К. Менгера, которые последний сводил к психологическим мотивам хозяйствующих лиц. Применение этих «простейших принципов» как раз и приводит к тем чуждым действительности и далеким от нее апологетическим схемам промышленного цикла, построением которых занимаются приверженцы молодой австрийской школы. Эти схемы должны были показать, что расширение производства средств производства происходит под влиянием кредитной экспансии и что в такой же мере под влиянием кредитной экспансии может происходить не расширение, а сокращение потребительского спроса. С помощью этих схем авторы из молодой австрийской школы пытались доказать, будто причина экономических кризисов перепроизводства коренится не в противоречиях капиталистической системы хозяйства, а в ошибках кредитной политики и что, следовательно, экономические кризисы перепроизводства могут быть предотвращены.

В этих схемах можно найти и такое «открытие», что вызванный расширением кредита рост производства ставит капиталистическое хозяйство якобы перед кризисом… рабочей силы.

Пытаясь в совершенно искаженном виде представить подлинные отношения капиталистического производства, буржуазные апологеты, невзирая на огромную резервную армию безработных, кричали об угрозе нехватки рабочей силы и, игнорируя низкий уровень потребления широких народных масс, сводили причину сокращения спроса к кредитной экспансии.

Заслуживает внимания, что в схемах, созданных предшественниками Хайека — Мизесом, Лямпе и другими критиками «инфляционизма», выступившими после первой мировой войны, экономический кризис изображался как недостаток средств потребления.

Свои сомнения в возможности длительного подъема на основании расширения кредита Мизес выразил в теории об «окольных путях производства» (Produktionsumwege). Сопутствующее снижению процента расширение кредита, утверждает Мизес, приводит в первую очередь к расширению производства средств производства и тем самым к удлинению рабочего периода — по терминологии Мизеса — «окольных путей производства» ^[184]. Но когда производство выходит из прежних рамок, имеющийся в обществе «фонд средств существования» оказывается недостаточным для возросшего производства. Это вызывает рост цен на средства потребления, а подталкиваемое ростом цен новое повышение процента делает нерентабельными отдельные отрасли производства. Таким образом, расширение кредита таит в себе силы, ведущие от подъема к кризису.

Лямпе также утверждает, что пределом кредитной экспансии служат непосредственно ею же вызванные сдвиги в производстве, а именно — изменения в соотношении между производством средств производства и предметов потребления. Он следующим образом изображает механизм воздействия кредитной экспансии на капиталистическую экономику.

Повышение товарных цен в связи с возросшим предложением кредита означает расширение производства средств производства, т. е. производство их в большем размере, чем это соответствует существующему спросу на предметы потребления. Повышение цен побуждает также к расширению производства в отраслях, производящих средства потребления, и вызывает расширение спроса на банковский кредит. Вызванное этим повышение процента не может обеспечить продолжение производства в указанных отраслях; это могло бы иметь место только при том условии, если бы банки продолжали политику кредитной экспансии путем снижения процента. Однако этому препятствует возросший спрос на ссудный капитал. В результате кредитная экспансия, послужив искусственным толчком к расширению производства средств производства, будет вести к нарастанию диспропорции в народном хозяйстве ^[185].

Порожденное кредитной экспансией расширение производства, согласно схеме Лямпе, вызывает жесточайшую конкуренцию между промышленниками в деле привлечения рабочей силы. Рост заработной платы под влиянием этой конкуренции служит первым толчком к «изнурению» хозяйства.

Лямпе стремится удержать капиталистов от всяких «уступок» рабочим. В своей схеме движения цикла он пытается представить всю гибельность для капиталистической экономики высокой заработной платы. Рост издержек производства влечет за собой якобы повышение спроса на кредит и тем самым новую волну кредитной экспансии, а отсюда — новую волну дороговизны, которая распространяется на все народное хозяйство и означает обесценение денег. Но, еще прежде чем это обесценение наступило, рост заработной платы вызывает напряженный спрос на предметы потребления, производство которых в условиях инфляции не может достигнуть размеров, достаточных для удовлетворения этого спроса. Отсюда призыв к наступлению на жизненный уровень трудящихся.

В своих утверждениях Лямпе исходил из опыта инфляции после первой мировой войны. Опираясь на этот опыт, он «доказывал», будто недостаток предметов потребления все усиливается при одновременном росте производства средств производства.

Утверждение о том, что основной трудностью расширенного воспроизводства является якобы недостаток средств существования, можно встретить у многих буржуазных авторов после первой мировой войны. По этим схемам выходило, будто капиталистическое хозяйство не знает трудностей реализации, но ему якобы свойственны только трудности недопроизводства ^[186]. Другими словами, кризис перепроизводства изображается здесь как кризис недопроизводства.

Это не просто апологетика, но апологетика, симптоматичная для периода хозяйственной разрухи после первой мировой войны. На подобную модель цикла авторов молодой австрийской школы мог натолкнуть пережитый опыт продовольственного кризиса в условиях войны и инфляции.

В скудости средств потребления эти авторы усматривали нечто типичное для экономики современных капиталистических стран. Утрированное представление о возможности развивать производство за счет урезывания потребления, о почти неограниченной способности населения к сжатию личных потребностей характерны для экономической политики империалистических государств в условиях войн и подготовки к ним.

В отличие от этого, позднейшие представители молодой австрийской школы, выступившие в ходе мирового экономического кризиса 1929—1933 гг., утверждали, что диспропорциональность развития отраслей производства под влиянием кредитной экспансии ведет уже не к недостатку предметов потребления, а к сокращению потребительского спроса. Хайек, как мы видели, доказывал, что именно кредитная экспансия и порожденный ею инфляционный рост цен вызывают «вынужденные сбережения», т. е. фактически ограничение потребительского спроса.

Разработанные сторонниками молодой австрийской школы схемы движения промышленного цикла представляют собой как бы прообраз схем развития промышленного цикла, навеянных военно-инфляционной конъюнктурой в период второго этапа общего кризиса капитализма. Согласно этим новейшим моделям, предназначенным для ориентировки финансовой олигархии в осуществляемой ею политике «контроля над инфляцией», за каждой полосой кредитной, экспансии неминуемо следует кризис,, а в связи с этим главной задачей денежно-кредитной политики буржуазные теоретики и представители правящих кругов объявили предотвращение кредитной экспансии и каких бы то ни было проявлений инфляции.

Поддержка многими буржуазными экономистами молодой австрийской школы красноречиво свидетельствует об обострившихся противоречиях в системе капитализма в результате усиления государственно-монополистического контроля над экономикой и о недовольстве отдельных групп буржуазии методами правительственного вмешательства в хозяйственную сферу.

Можно ли на этом основании считать, что Хайек и его группа являются продолжателями тех критиков империализма (Гобсон, Агад, Лансбург, Эшвегэ), которые еще в начале эпохи империализма выступали против гнета монополий, банков и политики финансовой олигархии и доказывали преимущества свободной конкуренции?

В. И. Ленин разоблачил мелкобуржуазную, мещанскую позицию этих и подобных им критиков империализма, их боязнь признать необходимость развития империализма из внутренних сил капитализма, и вытекающие из этого «невинные пожелания» устранить недостатки империализма: «Но пока вся эта критика боялась признать неразрывную связь империализма с трестами и, следовательно, основами капитализма, боялась присоединиться к силам, порождаемым крупным капитализмом и его развитием, она оставалась «невинным пожеланием» ^[187].

Неолиберализм Хайека и его группы, критика ими «инфляциоиизма» и правительственного контроля над денежным обращением и кредитом направлены против государственно-монополистического вмешательства, в защиту интересов средних и мелких капиталистов, страдающих от гнета монополий.

Сходство позиций группы Хайека и вышеупомянутых мелкобуржуазных критиков империализма состоит и в том, что, оставаясь на почве защиты современного капитализма, они боятся признать неизбежность развития его современной стадии — государственно-монополистического капитализма из внутренних сил самого капитализма, боятся признать неизбежность перехода империализма в государственно-монополистический капитализм. Однако за лозунгом возврата к «свободной экономике», провозглашенным Хайеком и его группой, скрывается вовсе не полное и безоговорочное осуждение государственного вмешательства в экономику, а лишь попытка устранить те или иные противоречия государственного вмешательства, враждебные интересам отдельных групп монополий, либо изменить методы этого вмешательства, сделать их более гибкими. Таков, в частности, смысл теории «нейтральных денег». Между тем мелкобуржуазные критики империализма — Лансбург и Агад, защищая «свободный капитализм», стояли за государственное вмешательство, направленное против монополий и в защиту аутсайдеров.

Признание сильного воздействия государственного вмешательства на экономику по существу заложено в критике Хайеком» «инфляционизма», т. е. политики кредитной экспансии, поскольку он не отрицает того, что эта политика вызывает экономическое оживление, хотя и ускоряет наступление кризиса.

Наконец, для уяснения позиции Хайека и действительного смысла критики им государственного вмешательства в экономику следует иметь в виду, что лозунг «свободного капитализма» в настоящее время демагогически используют даже самые ярые приверженцы государственно-монополистического капитализма, что за этим лозунгом сплошь и рядом скрывается борьба за сохранение капиталистической системы хозяйства, как якобы воплощающей в себе принцип «свободной экономики» в противовес социалистической системе хозяйства, которую реакционные авторы из молодой австрийской школы определяют как «тоталитарную», основанную на уничтожении частной инициативы. Достаточно указать, например, что горячий сторонник государственно-монополистического вмешательства в экономику и инициатор многочисленных в этой области начинаний — глава кейнсианцев в США А. Хансен уже в ходе второй мировой войны писал: «Мы не желаем, чтобы государство вмешивалось во все, мы не желаем тоталитарной системы. Мы желаем свободного предпринимательства. Мы будем иметь в своих руках орудия, с помощью которых мы создадим большую меру экономической справедливости, не принося в жертву никаких существенных свобод» ^[188]. Подобные выступления свидетельствуют о том, что буржуазная критика государственного вмешательства в экономику направлена против социализма, а не против государственно-монополистического капитализма.

Не случайно поэтому, что неолиберализм Хайека и его группы встретил широкую поддержку в наиболее реакционных кругах финансового капитала, в том числе в кругах, связанных с крупным землевладением.

Молодая австрийская школа стала проявлять активность и приобрела популярность в 30-х годах, когда успехи социалистического строительства и социалистического планирования сделались убедительными даже для капиталистического мира. Эти успехи были особенно наглядными на фоне мирового экономического кризиса, который охватил весь капиталистический мир.

В обстановке обострения борьбы двух систем критика методов государственного вмешательства призвана была служить «обоснованием» преимуществ капиталистической системы перед социалистической. Испытывая страх перед расшатыванием устоев капиталистической системы, идеологи буржуазии стали осуждать государственное вмешательство в экономику, как чуждое капиталистической системе хозяйства, как якобы заимствованное буржуазными правительствами из практики социалистического планирования.

Критика государственного вмешательства у англо-американских авторов в демагогических целях часто направлена против фашистского тоталитаризма и режима фашистской диктатуры. Так, например, Хайек и Роббинс подчеркивали, что расширение сферы «управляемого хозяйства» таит в себе угрозу крушения демократизма, так как оно означает усвоение методов фашистской экономической политики, органически связанных с установлением режима фашистской диктатуры ^[189].

Этот мотив усердно, обыграл старый приверженец австрийской школы, ученик Бем-Баверка и Визера — Людвиг Мизес.

Попытка современных приверженцев австрийской школы отстоять принципы «свободного капитализма» нередко выражается в новой трактовке этими авторами старых противоречий между австрийской и исторической школами. В этих противоречиях они готовы усмотреть исконную борьбу между началами свободного предпринимательства, с одной стороны, и принципами государственного вмешательства, заключающего в себе себе якобы зародыши тоталитаризма,—с другой. Именно в таком плане Мизес пытался изобразить полемику между представителем австрийской школы К. Менгером и представителем исторической школы Г. Шмоллером в конце прошлого столетия.

Если верить Мизесу, то вовсе не теория субъективной ценности и не вопрос о методе политической экономии составляли главное ядро этой полемики, а вопрос о «частной инициативе» и «частном предпринимательстве».

Как пытался доказать Мизес, австрийская школа защищала преимущества индивидуального предпринимательства, экономического либерализма, тогда как германская историческая школа отстаивала преимущества государственного вмешательства в процессы ценообразования и производства, уже тогда прокладывая пути «тоталитарной системе».

Выпады против фашистского тоталитаризма у авторов молодой австрийской школы рассчитаны на обман трудящихся. Фактически и старая, и молодая исторические школы с их культом полицейского государства, государственного вмешательства и расизма во многих отношениях предвосхищали фашистскую идеологию.

Хайек и его группа прибегают к грубой фальсификации, пытаясь отождествить военное регулирование экономики, осуществлявшееся гитлеровским правительством в интересах финансовой олигархии, с народнохозяйственным планированием в социалистическом обществе.

Фашистское регулирование экономики было призвано обеспечить материальными ресурсами чудовищную грабительскую войну и охрану баснословных прибылей монополий.

Только в условиях социалистической экономики, базирующейся на общественной собственности на средства производства, создаются объективные условия для планомерного развития народного хозяйства в интересах всего общества.

Английские консерваторы, которые провозгласили в качестве своего программного требования восстановление священной реликвии — «свободной экономики», пытались опереться на теорию Хайека в борьбе против социализма. В частности, некоторые положения, развитые группой Хайека, использовались консерваторами в предвыборной борьбе летом 1945 г. ^[190]

Государственно-монополистический капитализм с его методами контроля над экономикой, осуществляемого в интересах монополий, — порождение монополистического капитализма на определенной ступени его развития. Попытки Хайека запугать капиталистов тем, что нарушение принципов «свободной экономики» и усиление государственного вмешательства в любых его формах якобы неизбежно влекут за собой ликвидацию буржуазной демократии, — демагогическая уловка.

Консерваторы не впервые выступают как охранители старых устоев.

Можно напомнить в этой связи, что 260 с лишним лет тому назад, когда развернулась полемика по вопросу о создании Английского банка, партия ториев (предшественница партии консерваторов) яростно возражала против его организации именно на том основании, что банки существуют якобы только в республиках и что такое новшество подорвет монархический строй в Англии. Теперешние опасения касаются уже не только монархического строя, но самой системы капиталистического» хозяйства, которая якобы обрекает себя на гибель, отказываясь от сохранения принципа «свободной экономики» и «свободного капитализма».

Однако упомянутые опасения консерваторов, поддержка ими неолиберализма молодой австрийской школы, наконец, их программные обещания восстановить «свободную экономику» ни в какой мере не помешали им после прихода к власти в 1950 г. широко применять те же методы государственно-монополистического вмешательства в экономику. Прикрываясь лозунгами возврата к «свободной экономике» и к «ортодоксальной» кредитной политике, консерваторы усилили контроль над денежно-кредитной сферой. Этот контроль вылился в традиционный комплекс антиинфляционных мероприятий, включая и методы так называемого «прямого» контроля, который еще так недавно оскорблял защитников «свободного капитализма».

В выступлениях молодой австрийской школы бросается в глаза также чисто демагогическое отождествление социалистического планирования народного хозяйства и государственно-монополистического контроля над экономикой, причем это имеет место не только у критиков государственного вмешательства, но и у его сторонников, например у Кейнса в его книге «Essays in Persuasion» и у ряда других авторов.

Социалистическое планирование направлено к тому, чтобы обеспечить расширенное воспроизводство, целью которого является создание условий для наиболее полного удовлетворения материальных и культурных потребностей всего народа. В противоположность этому капиталистическое регулирование осуществляется в интересах эксплуататорских классов, в интересах обеспечения наивысших прибылей монополиям. Самая же борьба монополий за наивысшие прибыли ведется методами, враждебными жизненным интересам всех простых людей. Монополии полностью подчинили себе буржуазный государственный аппарат и через государственный бюджет перекачивают огромную и все возрастающую долю национального дохода в свою пользу. Военные расходы, занимающие основное место в капиталистических бюджетах, представляют собою в значительной части оплату военных заказов монополиям и приносят им баснословные прибыли. Из средств бюджета, т. е. за счет массы налогоплательщиков, осуществляется финансирование агрессивных блоков, обеспечивающее новые заказы, а также крупные субсидии военно-промышленным монополиям.

Капиталистическое регулирование, как правило, направлено не на расширение, а на сужение производства товаров гражданского спроса с целью повышения товарных цен в интересах капиталистов. Именно эту задачу преследовало проводившееся на основе политики «нового курса» Рузвельта в 1933 г. уничтожение запасов продовольствия, выдача правительственных субсидий фермерам за уничтожение посевов и молодняка скота: Подобные меры осуществляются и в настоящее время. В условиях промышленного подъема, который капиталистические страны переживали в 1955—1956 гг. и в котором важную роль играла военно-инфляционная конъюнктура, государственно-монополистический контроль над экономикой вылился в целую систему мер, направленных к задержанию развития производительных сил. Это породило недовольство отдельных групп монополий и одновременно критику их идеологами правительственного вмешательства в экономику.

В ходе второй мировой войны и в первые послевоенные годы чрезвычайно усилилось государственное вмешательство в денежно-кредитную и валютную сферы как прямой результат милитаризации экономики капиталистических государств и резкого сокращения товарооборота.

Милитаризация экономики выразилась в одностороннем увеличении объема производства за счет военного производства в результате громадного роста правительственных расходов, о котором дают представление следующие данные.

Примечание 1 ^[191]

Гигантский рост правительственного спроса и его удельного веса в совокупном спросе требовал изъятия в государственный бюджет все большей доли национального дохода.

В этот период в большинстве капиталистических стран выпуск промышленной продукции, и в частности товаров гражданского спроса, резко упал. Сократившемуся товарообороту противостояла возросшая во время войны масса денег и депозитов.

В этих условиях в правящих кругах и среди буржуазных экономистов стало резко проявляться отрицательное отношение к кредитной экспансии, широко распространилось осуждение скрытой в ней угрозы инфляции.

Критика кредитной экспансии была вызвана теми же факторами, которые подготовили «отрицательный заряд» для ревизии количественной теории денег. Мы говорим об «отрицательном заряде» в том смысле, что до второй мировой войны монополии использовали количественную и экспансионистскую теории для призывов к расширению денежного обращения и облегчению условий кредита с тем, чтобы с помощью денежных и кредитных рычагов предотвратить падение цен, сокращение спроса и упадок инвестиций. Те же теории с «отрицательным зарядом» использовались «в последнее время для обоснования необходимости «контроля над инфляцией» и борьбы против роста цен, «избыточного спроса» и «избыточных инвестиций».

Общее в модификациях количественной и экспансионистской теорий в условиях военно-инфляционной конъюнктуры выразилось в основном в следующем. До второго этапа общего кризиса капитализма буржуазные идеологи усматривали главные трудности капиталистической системы хозяйства в недостатке инвестиций и покупательского спроса; на втором этапе общего кризиса капитализма доминирующей проблемой сделалась проблема «избыточного спроса», а в отдельные периоды даже проблема «избыточных инвестиций».

Если с точки зрения экспансионистской теории кредита задачей кредитной политики является достижение высокого уровня товарных цен, большого спроса на товары, увеличения инвестиций, то в условиях военно-инфляционной конъюнктуры вся эта система показателей как бы обернулась своей инфляционной изнанкой. Именно поэтому на втором этапе общего кризиса капитализма вместо призывов к кредитной экспансии стали раздаваться призывы к рестрикции кредита, вместо опасений по поводу упадка инвестиций — опасения в связи с их чрезмерным расширением, вместо ламентаций по поводу чрезмерных сбережений — призывы к увеличению сбережений и т. д.

Горький опыт экономических кризисов, предшествовавших второй мировой войне, а также кризисных спадов производства в послевоенный период подорвали оптимизм старой капиталотворческой теории, хотя не прошло и 30 лет с тех пор, как приверженцы этой теории во главе с Ганом прославляли инфляторный кредит и утверждали, что его можно использовать безгранично, по крайней мере до тех пор, покуда не будут исчерпаны последние сырьевые ресурсы и не будет привлечен к производству последний рабочий. Правда, «саморевизия» Гана, как мы видели, обнаружилась еще ранее в связи с развитием инфляции в Германии в 20-х годах. После второй мировой войны Ган не только перестал прославлять инфляторный кредит, но и сам стал усматривать в нем причину кризисов.

Таким образом, на протяжении очень короткого периода апология кредитной экспансии уступила место предостережениям против инфляторного кредита. Так, например, в 1953 г. Ган указывал на гибельные последствия кредитной экспансии в США, осуществляемой федеральными резервными банками ^[192], поскольку расширение кредита подталкивало расширение спроса и рост товарных цен, а это в свою очередь вело к перепроизводству товаров.

О своем отходе от экспансионистской теории кредита Ган заявил еще значительно раньше, в книге «Политическая экономия иллюзий», опубликованной в 1949 г. ^[193]. В этой работе, посвященной критике кейнсовой «Теории занятости, процента и денег», Ган писал, что Кейнс заимствовал основные положения его, Гана, «Народнохозяйственной теории кредита», опубликованной еще в 1920 г. В доказательство этого в параллельных колонках он привел выдержки из текста своей и кейнсовой работ, позволяющие установить не только сходство основных положений обоих авторов, но и совпадение формулировок. При этом, критикуя Кейнса, Ган заявляет, что он критикует и самого себя.

В 1956 г. была опубликована новая работа Гана, в которой он, в частности, изложил свои взгляды на роль денежно-кредитной политики в движении капиталистического цикла. Эту работу Ган назвал: «Политическая экономия здравого смысла» ^[194] в противовес «Политической экономии иллюзий», как он характеризовал экономическую теорию Кейнса.

Ган считает, что особенно важно отказаться от кейнсовой теории «эффективного спроса» и вытекающей из нее теории безработицы, которая, по Кейнсу, является результатом избытка сбережений по сравнению с инвестициями. Тем самым, как полагает Ган, теория кредитной экспансии и теория «бюджетного накачивания», которые как раз и исходят из того, что первичным фактором повышения хозяйственной активности служит расширение затрат на разные товары, повисают в воздухе. В связи с этим уже в предисловии к своей «Политической экономии здравого смысла» Ган предупреждает читателей, что приверженцы теории кредитной и бюджетной экспансии будут читать эту книгу «с отвращением». Поскольку же теория «эффективного спроса» является важнейшим звеном кейнсовой политической экономии, он утверждает, что за кейнсовой «революцией» в политической экономии должна последовать «контрреволюция», которая уже началась, и что почетную роль в разгроме кейнсианства призваны сыграть именно немецкие экономисты ^[195].

Самую попытку Кейнса объяснить хозяйственное оживление сокращением сбережений по сравнению с инвестициями Ган считает несостоятельной. Если предприниматель занимает деньги, рассуждает Ган, то кто-то должен их сберегать. Поэтому равенство сбережений и инвестиций совершенно бесспорно ^[196]. В основе этих рассуждений Гана лежит чисто натуралистическое представление о кредите как о каком-то вещественном запасе благ, которые нужно сначала накопить, а уже затем использовать для удовлетворения спроса на кредит. В действительности расширение капиталистического кредита, как известно, в современных условиях осуществляется отнюдь не путем перенесения наличных денег из кассы банка в кассу предпринимателя, а посредством депозитной эмиссии. Банк кредитует счет своего клиента путем простой записи в книгах, тем самым как бы создавая мнимый вклад, которым клиент распоряжается с помощью чеков. Еще в 20-х годах в своей «Народнохозяйственной теории кредита» Ган подчеркивал, что современный кредитный оборот развивается в условиях безденежного хозяйства, которое как раз и создает широчайшие возможности для политики кредитной экспансии. Возврат Гана к старому натуралистическому представлению о кредите как о перемещении денежного запаса, по-видимому, объясняется полемическим задором, желанием использовать для нападения на противника все виды оружия — даже самые устарелые.

Непоследовательность Гана обнаружилась и в том, что, отрицая всякую возможность противопоставления сбережений и инвестиций, он сам к нему прибегает. Так, в «Политической экономии здравого смысла» мы читаем: «Если сбережения превышают инвестиции, предприниматели имеют возможность удовлетворить свой спрос на кредит» ^[197].

Отказавшись от теории «эффективного спроса», Ган как бы разрушил подступы к экспансионистской теории, кредита. В дальнейшем этот бывший глава экспансионистской теории кредита шаг за шагом отвергает и ее основные положения. В «Политической экономии здравого смысла» он указывает, что вовсе не расширение кредита обусловливает повышение хозяйственной активности, а, напротив, самый спрос на кредит определяется состоянием хозяйственной активности ^[198].

Ган отказался также от прежней трактовки роли банковского процента. В противоположность своим прежним взглядам, будто низкий уровень процента стимулирует расширение кредита, он теперь утверждает, что именно расширение объема кредита и возросшее его предложение ведут к снижению процента ^[199].

Наконец, Ган уже больше не настаивает на том, что кредитная экспансия может длиться неограниченное время, а подчеркивает связанную с нею угрозу инфляции. Развитие производства, подталкиваемое снижением процентных ставок, утверждает Ган, могло бы продолжаться только в том случае, если бы дополнительный покупательский спрос не сопровождался ростом цен и ростом заработной платы. Однако такую возможность Ган исключает ввиду того, что уже очень скоро обычно повышаются цены капитальных благ и растет заработная плата, в связи с чем обрывается и чудодейственное влияние кредитной экспансии на хозяйственную активность. Рост заработной платы он считает самым грозным проявлением инфляции. В связи с этим он ханжески рекомендует профсоюзным деятелям лучше бороться за снижение товарных цен, чем за повышение заработной платы ^[200]. Расширение кредита и рост товарных цен поведут к такому расширению производства, для которого нет обеспеченного сбыта. Таким образом, причину кризиса перепроизводства он видит в инфляции.

Ган обвиняет Кейнса в непонимании инфляционных последствий кредитной экспансии, который утверждал, что рост занятости является функцией возросшего спроса.

Саморевизия Гана, его отказ от идеи о возможности для банков постоянно поддерживать вечно высокую конъюнктуру отражают более чем тридцатилетний опыт инфляции, с одной стороны, и провал политики кредитной экспансии — с другой.

Новая позиция Гана привлекает наше внимание и в связи с обнаружившимися у него сомнениями по поводу самой возможности ведущую роль в движении промышленного цикла приписывать сфере обращения, т. е. по существу сомнениями в правильности старого символа веры вульгарной политической экономии — меновой концепции.

Однако, отказавшись от меновой концепции, пытаясь разобраться в действии внутренних сил, определяющих движение промышленного цикла, и постоянно наталкиваясь на вывод о том, что в этом движении ведущая роль принадлежит производству, Ган облек этот вывод в такой идеалистический покров, за которым уже трудно различить какие-либо преимущества его новой позиции.

В своей «Политической экономии здравого смысла» Ган постоянно повторяет, что основу движения промышленного цикла составляет изменение… склонности к труду. Итак, вместо кейнсовой «склонности к потреблению» — «склонность к труду». Эта основная идея сформулирована и в эпиграфе к «Политической экономии здравого смысла», который гласит: «Склонность работать, а не склонность расходовать есть основа национального дохода и национального богатства».

Ган чрезвычайно горд тем, что этот тезис якобы приблизил его к классикам буржуазной политической экономии. В действительности же, отказавшись от одной вульгарной теории, он попал в объятия другой не менее вульгарной теории, в соответствии с которой движение цикла трактуется чисто психологически, т. е. фактически в полном согласии с Кейнсом.

Нетрудно обнаружить, что новая оценка Ганом последствий кредитной экспансии покоится на прежней вульгарной методологии, на представлении о том, что кредитная экспансия на первых порах может вызвать оживление, которое подталкивается ростом товарных цен. Относя рост товарных цен исключительно за счет кредитной экспансии, Ган обходит другие, более реальные и более мощные факторы роста товарных цен, а именно — прямое повышение цен монополиями при содействии правительственных органов по контролю над ценами и рост военных расходов.

Исходя из новых позиций, Ган пытался в последнее время теоретически «обосновать» политику повышения банковского процента, которая стала проводиться в конце 1950 г. и в 1951 г. Так под влиянием изменившейся конъюнктуры бывший проповедник кредитной экспансии стал проповедником кредитной рестрикции как средства предотвращения инфляционного бума и последующего кризиса. Вместе с тем нужно отметить явно апологетический характер прославления Ганом политики кредитной рестрикции, как якобы панацеи от всяких зол. Это наглядно обнаруживается уже в том, что военно-инфляционный бум в США в связи с началом войны в Корее, а также нарастание спекуляции и инфляции в условиях роста военных расходов он пытался свести к кредитной экспансии. Характерно, что Ган обходит молчанием такой наиболее простой и эффективный способ ликвидации инфляции, как прекращение гонки вооружений.

Военно-инфляционная конъюнктура заставила отказаться от прославленной кредитной экспансии и другого столпа капиталотворческой теории кредита Р. Хоутри. В 1954 г. Хоутри стал утверждать, что самой настоятельной задачей ближайшего будущего является такое использование фискальной и кредитной политики, которое положило бы конец «избыточным затратам» ^[201]. При этом имеется в виду политика кредитной рестрикции и в первую очередь повышение процентных ставок по банковским операциям. Однако повышение банковского процента, которое на втором этапе общего кризиса капитализма многие буржуазные экономисты, выступавшие с ревизией экспансионистской теории кредита, стали изображать как лучший метод сознательно осуществляемой кредитной рестрикции, в ряде случаев само по себе является стихийным результатом кредитной инфляции.

Подобно тому как политика «дешевых денег», проводившаяся в 1932 г., встретила благоприятную почву в условиях стихийного снижения банковского процента, политика повышения банковского процента, которая стала осуществляться в 1951 г. якобы в качестве меры «контроля над инфляцией», фактически отражала усиленный спрос на ссудный капитал в условиях военно-инфляционного бума, а в некоторых странах явилась результатом возросших в связи с инфляцией издержек банкового дела.

Несмотря на то, что во время войны и в первые послевоенные годы рост денежной массы происходил в условиях сжатия товарооборота, государственно-монополистическая верхушка стремилась сохранять низкие процентные ставки для того, чтобы поддерживать курсы облигаций государственных займов. Поэтому для увеличения ресурсов государственных бюджетов в этот период применялись «прямые», или бюджетные, методы изъятия «избыточного покупательского спроса», т. е. налоги, займы и принудительные сбережения.

До тех пор пока экономическое положение большинства капиталистических стран было неустойчивым, а производство товаров гражданского спроса крайне ограниченным, государственно-монополистическое вмешательство в сферу перераспределения материальных и денежных ресурсов и международных расчетов еще не создавало помех для развития внутренней и внешней торговли. Но по мере развития производства государственное вмешательство на указанных участках оказалось невыгодным для монополий, производящих товары гражданского спроса, так как создавало для них трудности в получении сырья, усиливало препятствия во внешней торговле. Различные же методы ампутации потребительского спроса сокращали возможности сбыта их продукции.

В противоположность этому, в сокращении потребительского спроса были прямо заинтересованы военно-промышленные монополии, так как различные способы изъятия «избыточного спроса» увеличивали ресурсы государственных бюджетов для оплаты военных заказов.

В этих условиях создавалась благоприятная почва для идеализации заинтересованными группами монополий «ортодоксальной» политики и того стихийного «саморегулирующегося» механизма свободной конкуренции, действие которого исключало бы искусственную структуру цен и искусственные курсы ценных бумаг, препятствия во внешней торговле, ампутацию потребительского спроса и многие другие формы государственного вмешательства.

С конца 40-х годов буржуазные экономисты стали выступать против грубых, «физических» методов государственного вмешательства в денежно-кредитную сферу, которые практиковались во время войны и в первые послевоенные годы, и начали противопоставлять им более эластичные, гибкие методы, осуществляемые с помощью кредитной политики. При этом под «физическими» методами вмешательства в экономику буржуазные экономисты имели в виду прямые запрещения ввоза или вывоза товаров, ограничения в распределении отдельных видов материалов и запрещение их использования в невоенных отраслях производства и т. д. В денежно-кредитной сфере «физические» методы отождествлялись с «бюджетными» методами и означали изъятие «избыточного спроса» с помощью налогов, займов, принудительных сбережений или путем блокирования вкладов, как это имело, например, место после второй мировой войны при проведении денежных реформ.

Такое противопоставление грубым методам вмешательства периода войны и первых послевоенных лет более гибких методов правительственного контроля получило широчайшее распространение в буржуазной экономической литературе.

К такому противопоставлению прибегнул канцлер казначейства консервативного правительства Батлер, когда в октябре 1955 г. заявил о своем намерении «не возвращаться к физическим методам изъятия «избыточного спроса» и о своей готовности обуздать этот спрос, «не нарушая естественного развития свободной экономики». В действительности, однако, дополнительный бюджет консервативного правительства, разработанный осенью 1955 г., и введение ряда новых налогов явились именно формой прямого изъятия платежеспособного спроса.

В Англии критика государственного вмешательства была широко поддержана в кругах консерваторов, которые провозгласили необходимость возврата к свободной экономике, опираясь при этом на теорию Ф. Хайека.

Однако вопреки своим многочисленным обещаниям шаг за шагом добиваться возврата к «свободной экономике» консерваторы не могли их выполнить в условиях государственно-монополистического капитализма.

Выступления против государственно-монополистического вмешательства в кредитную сферу приняли особенно широкие размеры в связи с явным банкротством финансовой политики консерваторов осенью 1955 г. Противники этой политики заявляли, что вопреки своим декларациям казначейство продолжает оказывать давление на банки и на экономику, продолжает диктовать банкам политику рестрикции кредита, тогда как лучше всего было бы предоставить инициативу самим банкам.

Наиболее прямолинейные приверженцы «ортодоксальной» кредитной политики требовали, чтобы казначейство поскорее перешло от слов к делу, т. е к прекращению контроля. Они указывали, что продолжение этого контроля и, в частности, предъявляемые банкам со стороны казначейства требования повысить их ликвидность, сократить ссуды, поднять процент и т. д. лишают банки их самостоятельности и инициативы, противоречат обещаниям консервативного правительства и обнаруживают «нежелательное» сходство с осужденными им методами лейбористов.

Характеризуя противоречивую политику Батлера, «Бэнкер» писал: «Канцлер говорит об обязанности банков сократить ссуды. Но на банки не возложена такая обязанность. Их обязанность состоит в том, чтобы развивать свою деятельность на основе собственной ответственности и инициативы. …Обязанность сокращать ссуды может возникнуть только в том случае, если банкиры убедятся, что сокращение ссуд более благоразумно и менее убыточно, чем сокращение других активов» ^[202].

В качестве одной из форм гибкой кредитной политики критики государственного вмешательства стали широко рекламировать дисконтную политику, которая чрезвычайно активизировалась в основном с начала войны в Корее. Осенью 1951 г. почти во всех капиталистических странах были повышены официальные учетные ставки и процент по всем видам ссуд. Повторное почти повсеместное повышение ставок произведено в период 1956—1957 гг., как это показано в приводимой таблице.

Примечание 1 ^[203]

Примечание 2 ^[204]

Учетная ставка Нью-Йоркского федерального резервного банка в конце 1957 г. составляла 3,0 против 1,75% в 1951 г. В Англии учетная ставка была в 1957 г. доведена до 7% против 2,5% в 1951 г., во Франции только за 1957 г. учетная ставка была повышена дважды — с 3 до 4%, а затем до 5%. С наступлением кризисного спада в США и в некоторых западноевропейских странах центральные банки стали снижать свои учетные ставки с тем, чтобы снова испытать «благотворное» для экономики влияние «дешевых денег».

Повышение процентных ставок в экономической литературе и в выступлениях банкиров характеризовалось как якобы возрождение «ортодоксальных» методов кредитной политики. Именно в таком плане возврата к ортодоксии оценивал это мероприятие орган английских банкиров «Бэнкер», орган Федеральной резервной системы США «Федеральный резервный бюллетень», Институт международных финансов в США и ряд других.

Иллюзии о возрождении традиционных методов кредитной политики, рассчитанные на «игру свободных сил», в известной мере поддерживались и тем, что повышение процентных ставок было осуществлено одновременно в ряде стран, что создавало впечатление о тесной связи, существующей якобы между денежными центрами. Так, только за первую декаду августа 1955 г. более пяти центральных банков повысили свои учетные ставки, в том числе федеральные резервные банки США вторично за 4 месяца. Другие страны произвели это повышение в первые месяцы 1955 г. За 8 месяцев 1955 г. официальные учетные ставки были повышены в 12 странах.

Хотя активизация дисконтной политики изображалась буржуазными экономистами как возрождение «ортодоксальных» методов, это не мешало тому, что в повышении банковского процента они видели способ борьбы с инфляцией.

Исходя из того, что инфляция вызывается якобы ростом потребительского спроса и развитием «избыточных инвестиций», буржуазные экономисты и банкиры стали рекламировать повышение процентных ставок как способ сокращения объема кредита и тем самым как способ обуздания инфляции.

Двойственность этих оценок — то обстоятельство, что активизация дисконтной политики изображалась одновременно и как выражение ослабления государственного вмешательства и как орудие регулирования денежного обращения,— свидетельствует о том, что современные «критики» государственного вмешательства вовсе не добиваются возврата к свободному капитализму и, в отличие от мелкобуржуазных критиков империализма, являющихся противниками монополистического капитала, тесно связаны с монополиями, стоят на позициях государственно-монополистического капитализма и выступают против тех или иных методов государственного вмешательства лишь в интересах определенных групп монополий, которые они призваны защищать.

Тем самым рекламируемое этими экономистами повышение учетной ставки резко отличается от аналогичных мероприятий домонополистического капитализма. В современных условиях повышение процента является не единственным и не основным орудием в арсенале монополистической верхушки, сросшейся с государственным аппаратом, а сочетается с типичными для государственно-монополистического капитализма другими методами обуздания бума, направленными к тому, чтобы задержать наступление нового экономического кризиса.

Достаточно указать, что в 50-х годах наряду с повышением процентных ставок в большинстве капиталистических государств были введены прямые кредитные ограничения. Сюда относятся: установление обязательных норм ликвидности банков, регулирование размера их обязательных резервов в центральных банках, регулирование их портфелей государственных ценных бумаг и ряд других мер, как правило, характеризующих переплетение банковского и финансового контроля, т. е. укрепление связи банков с казначейством.

В США, как известно, был установлен процент обязательных резервов, которые коммерческие банки — члены Федеральной резервной системы — должны держать в федеральных резервных банках в качестве обеспечения их депозитов. Первоначально размер этих резервов был установлен в пределах от 7 до 13% суммы их депозитов до востребования, а в настоящее время он доведен от 12 до 20% (в зависимости ох местонахождения банка).

В Англии государственно-монополистическая верхушка регулирует ссуды акционерных банков путем установления определенного соотношения между ликвидными активами банков (кассовая наличность, ссуды до востребования и краткосрочные ссуды, вексельный портфель) и депозитами. С мая 1955 г. установлено, что это соотношение не должно падать на длительное время ниже 30%.

Во Франции нормы ликвидности, т. е. отношение между легко реализуемыми активами и краткосрочными ссудами, в связи с более быстрым развитием инфляции были установлены на значительно более высоком уровне. Французский банк ввел также «потолок» переучета векселей коммерческих банков и лимит предоставляемых ими ссуд. Коммерческие банки Франции должны были, кроме того, поддерживать инвестиции в облигации государственных займов на определенном уровне по отношению к объему своих активов. По мере роста депозитов банки обязаны инвестировать не менее 20% суммы прироста депозитов в государственные бумаги. В 1957 г. во Франции дважды снижался «потолок» переучета векселей и повышен процент инвестиций в облигации государственных займов.

Сочетание дисконтной политики с методом прямого изъятия «избыточного покупательского спроса» характерно не только для европейских стран. В Австралии наряду с повышением процентных ставок, которое было проведено в сентябре 1955 г., были осуществлены другие методы кредитной рестрикции: сокращена правительственная программа общественных работ, коммерческим банкам предложено сократить объем ссуд, поддерживать ликвидные активы на уровне не менее 25% и т. д.

Возникает вопрос, в какой мере политика кредитной рестрикции и «обуздания» потребительского спроса способна прервать развитие бума и предотвратить наступление кризиса.

Не вызывает сомнения, что интенсивное «грюндерство» в условиях анархии капиталистического способа производства ускоряет наступление кризисов. Этому же содействует широкое развертывание кредитной экспансии, которая подстегивает инвестиции и таким образом вызывает назревание кризиса перепроизводства. С другой стороны, сокращение кредита, сжатие объема строительства, строгий контроль над инвестициями содействуют в известной степени замедлению темпов «грюндерской горячки», сокращению спроса на товары и т. п.

Надо, однако, учесть, что повышение ссудного процента, которое рекламируется как мера борьбы с инфляцией, в значительной мере, как уже отмечалось, является стихийной реакцией денежного рынка на повышение спроса на ссудный капитал. В условиях военно-инфляционной конъюнктуры рестрикционные меры носят односторонний характер: они не охватывают отрасли, связанные с военным производством, что еще более усиливает неравномерность расширения отдельных отраслей производства в ходе бума — быстрое нарастание темпов производства в одних отраслях и одновременно сжатие производства в других. Упомянутые меры не могли ни отдалить наступление кризиса, ни предотвратить его, на что претендовали защитники этих мероприятий.

Методы государственно-монополистического контроля над денежным обращением и кредитом изменяются в зависимости от хозяйственной конъюнктуры. В соответствии с этим смена оживления и подъема спадом хозяйственной активности, особенно явственно обнаружившаяся в США и в ряде западноевропейских стран в конце 1957 г., повлекла за собой переход от политики кредитной рестрикции и «контроля над инфляцией» к политике «дешевых денег» в ее разнообразных формах и прежде всего в форме снижения учетных ставок.

Ранее других эту политику стала проводить Западная Германия, где учетная ставка была снижена в начале 1957 г., в период, когда в Англии продолжалась еще политика повышения ссудного процента ^[205]. В конце ноября 1957 г. была снижена официальная учетная ставка федеральных резервных банков. Французский прогрессивный журнал охарактеризовал эту меру как первый баллон кислорода, пущенный в сгущенную атмосферу кризиса, и в то же время как меру, типичную для кейнсианской терапии ^[206]. За этой мерой последовал ряд других: отмена кредитных ограничений, сокращение обязательных резервов коммерческих банков в центральных банках, снижение норм ликвидности коммерческих банков — все это с целью расширения кредита.

Такой перелом в кредитной политике, естественно, сопровождается новой вспышкой прославления политики «дешевых денег» и разработкой новых вариантов экспансионистской теории кредита с учетом опыта последних лет. Конъюнктурные колебания буржуазных теорий сопутствуют конъюнктурным колебаниям в экономике капиталистических стран.

Ограниченные возможности государственного вмешательства в экономику вынуждены признать и некоторые буржуазные экономисты, которые как раз и указывали на то, что государственно-монополистическая верхушка гнет именно в ту сторону, в которую «клонит ветер». В частности, неоднократно указывалось, что политика «дешевых денег», проводившаяся большинством капиталистических государств в период мирового экономического кризиса, была не причиной перехода к депрессии, а явилась результатом бездеятельности денежного рынка. В такой же мере повышение банковского процента в ходе промышленного подъема в середине 50-х годов служило скорее симптомом подъема, чем орудием борьбы с ним.

Интересами отдельных групп монополий была продиктована критика государственного вмешательства и на других участках экономики. Во время войны банки-монополисты протестовали против валютного контроля, в особенности против контроля «извне», стесняющего их экспансию. Выразительным примером в этом отношении является. выступление некоторых американских банкиров против бреттонвудсских соглашений 1944 г., поскольку в принятии правил, предусмотренных соглашениями, крупные банки усматривали посягательство на свою независимость. Однако в действительности, как известно, Международный валютный фонд и Международный банк для реконструкции и развития не только не стесняют экспансионистской политики американских монополий, но превратились в их орудие.

Особенно широко комментировалось выступление директора Чейз нэйшнл бэнк и председателя торговой палаты США Олдрича против бреттонвудсских решений и против всякого правительственного вмешательства в экономику и в валютную сферу. Он утверждал, что стабилизация валют возможна вовсе не на основе деятельности Международного валютного фонда, а на основе действия сил свободной конкуренции, свободного движения цен, естественно складывающегося уровня процента и т. д. В связи с этим важнейшей экономической проблемой послевоенного периода он считал ликвидацию препятствий во внешней торговле, отмену таможенных барьеров, ликвидацию валютных группировок и преференциальных тарифов, а также отмену контроля над ценами.

Оппозиция Олдрича бреттонвудсским решениям встретила полную поддержку в республиканских кругах, а его основные мотивы повторил лидер республиканской партии Чарльз Дьюи. Таким образом, за критикой Бреттон-Вудса скрывалось стремление крупнейших банкиров сохранить полностью в своих руках контроль над валютной сферой и международным движением капиталов. Эти стремления нередко разоблачались даже в буржуазной прессе, что ярко свидетельствует об острой борьбе, которая развернулась по вопросу о системе послевоенного, валютного устройства между сторонниками и противниками международного валютного контроля.

Газета «Джорнэл оф коммерс» писала по этому поводу: «Частные банкиры, политические менторы Дьюи высказываются против правительственного регулирования валюты и инвестиций. Они желают, чтобы весь контроль сосредоточивался в их руках. Вполне понятно, что частные банкиры хотят, чтобы валюта оставалась свободной от правительственного регулирования, так как эта область является одной из самых доходных статей крупнейших ньюйоркских банков…» ^[207].

После окончания войны и по мере роста производства товаров гражданского спроса противоречия, связанные с государственным вмешательством в область внешней торговли и международных расчетов, стали сказываться все более явственно и наряду с циклическими факторами, несомненно,, в свою очередь влияли на сжатие капиталистического рынка и ухудшение условий сбыта товаров.

Указанные противоречия и на этом участке создавали почву для идеализации отдельными группами монополий более свободной торговли и внешневалютных расчетов, а также порождали временное и ограниченное ослабление правительственного контроля в области внешней торговли и международных расчетов, которое сочеталось с разработкой и применением его новых форм. Привлекает внимание, что тенденции к ослаблению государственного вмешательства обнаружились именно в годы кризисных спадов в 1948—1949 гг. и в 1953—1954 гг.

Во Франции с февраля 1948 г. стали вводиться свободные и полусвободные валютные сделки; наряду с официальным курсом французского франка были установлены свободный и полусвободный курсы.

Как отмечалось в отчете Международного валютного фонда ^[208], на протяжении 1953 г. значительно увеличилась свобода торговли и расчетов. При этом важное значение имела отмена ограничений перевода ряда валют за пределы долларовой зоны.

На смягчение ограничений в международных расчетах указывалось также в годовом отчете Английского банка за 1953 г. Одним из результатов этого смягчения явилось расширение использования фунта стерлингов в международных расчетах.

В январе 1955 г. на съезде представителей Организации европейского экономического сотрудничества в Париже было принято решение о либерализации торговли между европейскими странами, об увеличении свободного от контингентирования и лицензий импорта с 75 до 90% « намечено в ближайшее время снять последние импортные ограничения ^[209].

В буржуазной экономической литература нередко можно встретить оценку подобных мероприятий как идущих «в нужном направлении», а также указания на то, что эти мероприятия проводятся еще слишком медленно, сдержанно и постепенно. Так, директор Нэйшнл провиншл бэнк Д. Робертс, констатируя хозяйственное оживление 1955 г., связывал его с упразднением разных форм правительственного контроля и с улучшением платежного баланса в результате отмены некоторых ограничений в расчетах.

На годичном собрании акционеров в феврале 1955 г. директор Мартинс бэнк заявил, что Англия постепенно движется к экономической свободе, что с каждым днем производство все более освобождается от бюрократического контроля и т. д.

Явное преувеличение тенденции либерализации внешней торговли и международных расчетов призвано служить как бы ширмой для монополий в их борьбе за бесконтрольное господство на этом участке экономики.

В действительности, так же как и в кредитной сфере, где вынужденные уступки «ортодоксии» сочетаются с усилением государственного вмешательства, либерализация внешней торговли и валютных сделок сочетается с новыми, более всеохватывающими формами государственно-монополистического контроля в этой сфере. Эти формы разрабатываются на основе сговора государственно-монополистической верхушки империалистических государств. Именно в рамках таких организаций, как Европейский платежный союз, Европейское объединение угля и стал-и, «общий рынок» и др., являющихся продуктом развития государственно-монополистического капитализма, как раз и проводится упразднение таможенных и количественных ограничений во внешней торговле при одновременном повышении таможенных барьеров и усилении ограничений для государств, не входящих в эти объединения. Монополии стран — участниц этих укрупненных рынков рассчитывают таким способом улучшить условия сбыта своих товаров и использовать лозунг «свободной торговли», чтобы обеспечить себе свободное хозяйничание на рынках других стран.

Под лозунгом «свободной торговли» ведется борьба монополий за рынки сбыта, осуществляется экспансия и закабаление ведущими империалистическими государствами более слабых и отсталых стран.

Общей чертой рассмотренных выше теорий денег и кредита является отражение в них роста государственно-монополистического капитализма. Вместе с тем они ярко демонстрируют обострение политической и экономической неустойчивости капитализма в период его общего кризиса.

Выше мы уже видели, что ослабление мировой капиталистической системы наряду с ростом экономической мощи социалистической системы хозяйства привело к тому, что в буржуазную политическую экономию прочно вошел мотив «неуверенности». В свете этого мотива буржуазные экономисты стали пересматривать отдельные экономические категории и существующую между ними систему связей.

Наряду с внедрением мотива «неуверенности» в буржуазную теорию денег он нашел свое отражение и в буржуазных теориях процента.

Известно, что процент есть часть прибыли, которую функционирующий капиталист уступает денежному капиталисту за пользование ссудным капиталом. Эта «уступка» обусловлена необходимостью кредита для процесса капиталистического воспроизводства, а также тем, что, пользуясь кредитом, функционирующий капиталист увеличивает объем авансированного капитала и тем самым увеличивает массу прибыли.

Буржуазные экономисты отвергают данное Марксом объяснение процента на основе теории трудовой стоимости. Пытаясь затушевать роль капиталистической эксплуатации как источника процента, они разрабатывают свои апологетические теории процента как платы за ожидание, доверие и т. п.

Поскольку уровень ссудного процента складывается под влиянием спроса и предложения ссудного капитала, повышение банковского процента, т. е. удорожание банковского кредита, в эпоху свободного капитализма служило выражением повышения спроса на кредит, недостатка его предложения и всегда привлекало в страну капиталы. В противоположность этому обилие свободных ссудных капиталов вызывало понижение процента, облегчало пользование кредитом и увеличивало инвестиции. В эпоху капитализма свободной конкуренции механизм дисконтной политики работал безотказно. В связи с этим в деловых кругах и в экономической литературе того времени считалось бесспорным, что изменение официальной учетной ставки вызывает изменения в международном передвижении капиталов и в объеме инвестиций.

Характерные для эпохи свободного капитализма взгляды по этому поводу развивал В. Беджгот. «Предлагаемые капиталы,— писал он, — как и всякий другой товар, переносятся обильно туда, где за них дают более высокую цену. Банкиры и капиталисты континента внезапно направляют свои деньги в Лондон, как только они находят, что уровень процента становится для них благоприятным» ^[210].

Сигналом утечки капитала из данной страны являлось падение вексельного курса, поэтому Беджгот указывал: «Банки в любой стране могут удерживать свои резервы только таким способом: как только обнаружится неблагоприятное положение вексельного курса, необходимо сразу повышать учетную ставку, чтобы помешать дальнейшему уменьшению резерва и с тем, чтобы его даже увеличить импортом драгоценных металлов» ^[211].

Аналогичные соображения по поводу механизма, с помощью которого учетная ставка привлекает иностранные краткосрочные капиталы и в то же время вызывает снижение цен, воспроизводятся во всех учебниках и в трудах экономистов того периода (у Гошена, Тука, Сэя и др.) ^[212].

Исходя из тех же положений, Тук в 1840 г. упрекал Английский банк за неумеренное снижение учетной ставки, указывая, что Английский банк в данном случае поступал как частный банк, стремящийся к привлечению клиентуры, забывая о своей основной задаче — сохранении золотого резерва.

Почти три четверти века спустя аналогичный упрек сделал Пленге по адресу Рейхсбанка. Настаивая на необходимости укрепления золотого резерва Рейхсбанка, он доказывал, что дисконтную ставку нужно было держать на более высоком уровне.

Во Франции после банковской анкеты 1864 г. Французскому банку был сделан противоположный упрек. Указывалось, что частое повышение процента Французским банком плохо влияет на промышленность и торговлю и что лучше выпустить золото из страны, чем во имя его сохранения депрессировать торговлю и промышленность ^[213].

В основе этих упреков лежит общее представление об эффективности дисконтной политики как орудия передвижения ссудного капитала.

Признание свободной конкуренции необходимым условием для эффективности дисконтной политики выразительно подчеркнул немецкий экономист Пленге. «Теория дисконтной политики,— писал он, — в своей основе покоится на классической политической экономии, которая рождена духом механистического века, а в персональном выражении — духом Ньютона. Атомизированный рынок раннего капитализма в условиях свободной конкуренции представлял этот квазимеханистический процесс» ^[214].

Законченную разработку старой буржуазной теории процента дал К. Виксель ^[215]. Его теория всеми своими корнями связана с эпохой свободной конкуренции. Основным рычагом в движении цикла Виксель считает снижение процента, которое идет рука об руку с расширением кредитные ресурсов. Представление о решающем значении учетной политики для всего процесса воспроизводства пронизывает всю концепцию этого автора.

Виксель исходит из различия между «естественным», или капитальным, процентом, с одной стороны, и «банковским», или денежным, процентом — с другой. «Естественный» процент— это процент, совпадающий по размеру с нормой промышленной прибыли при условии, что капиталисты не пользуются банковским кредитом. «Банковский» процент — это процент, взимаемой банками. Степень его отклонения в ту или другую сторону от «естественного» процента определяет размеры спроса на ссудный капитал. Понижение «банковского» процента ниже «естественного» уровня обеспечивает предпринимателям добавочную прибыль и стимулирует расширение производства. Отсюда Виксель делает вывод, что основным условием промышленного подъема является отставание «банковского» процента от «естественного». Таким образом, исходным пунктом всей концепции Викселя является представление о решающем значении уровня процента для объема инвестиций.

Эта концепция в основном сохраняла свое преобладающее значение вплоть до начала мирового экономического криаиса 1929—1933 гг. и отражена в выводах ряда съездов представителей банков и промышленности. Так, например, в докладе комиссии Кенлиффа по денежному обращению 1918 г., где вопрос о влиянии учетной ставки центрального банка на движение золота освещался в связи с проблемой восстановления золотого стандарта, говорится:

«В условиях действия золотого стандарта весь спрос на золото для экспорта должен свободно удовлетворяться. Дальнейшим существенным условием восстановления и поддержания золотого стандарта является наличие такого механизма, который способен пресечь наплыв иностранных требований, если они угрожают истощением золотого резерва. Признанным механизмом для этой цели является учетная ставка Английского банка. Когда до войны золотой резерв истощался, учетная ставка повышалась. Это, как мы объясняли уже раньше, оказывало общее влияние на ставку денежного рынка и сдерживающее воздействие в двух направлениях. С одной стороны, повышение процента прямо содействовало привлечению денег в нашу страну или удержанию золота, которое могло быть потеряно. С другой стороны, повышение процента уменьшало спрос на ссуды для хозяйственных целей и приводило к сжатию расходов и снижению цен, что поощряло экспорт и затрудняло импорт, причем курсы складывались в нашу пользу… Противостоять отливу золота, поддерживать связь между повышением учетной ставки и притоком золота — необходимые условия сохранения золотого резерва. Когда курсы складываются неблагоприятно и золото уходит из страны, учетная ставка в этой стране должна быть повышена в соответствии со ставками в других странах» ^[216].

Уже в 1931 г. накануне краха золотого стандарта в Англии был выпущен отчет «Комиссии по финансам и промышленности», заседавшей под председательством Макмиллана. В этом отчете также признается необходимость вышеописанного механизма воздействия учетной ставки на состояние золотых резервов, движение капиталов и валютных курсов. В нем еще безапелляционно воспроизводятся традиционные представления о влиянии «дорогих» и «дешевых» денег.

Попытки приписать дисконтной политике решающее влияние на объем инвестиций присущи и другим буржуазным экономистам независимо от различий их теоретических конструкций. Из этого исходил И. Фишер в такой же мере, как и К. Виксель,. причем совершенно независимо от того, что, по Фишеру, повышательная волна цикла является результатом отставания банковского процента от уровня цен, тогда как, по Викселю, подъем связан с отставанием «банковского» процента от «естественного».

Отсутствие препятствий на пути движения золота и капиталов из одной страны в другую, тем более в условиях относительно плавного развития капитализма, обусловливало высокую эффективность дисконтной политики как орудия привлечения капиталов и сохранения золотых запасов.

В период общего кризиса капитализма изменения в уровне процента потеряли свое прежнее влияние на денежный рынок. Нарушения привычных закономерностей в движении процента и в его воздействии на спрос ссудного капитала и движение капиталов из одной страны в другую обнаружились особенно явственно в период крушения относительной, частичной стабилизации капитализма, т. е. с начала мирового экономического кризиса 1929—1933 гг.

Чисто коммерческие расчеты, связанные, в частности, с изменением уровня банковского процента, оказались совершенно недостаточными для ориентации современных рыцарей наживы.

Ослабление роли дисконтной политики наглядно сказалось в движении «блуждающих капиталов», которые в поисках тихого пристанища переходили из страны в страну, невзирая на разницу в учетных ставках. Они бежали от инфляции, из опасения роста налогов и под влиянием других политических и экономических факторов.

Самое наличие «блуждающих капиталов» свидетельствует об избытке ссудных капиталов, вызванном в период общего кризиса капитализма хронической недогрузкой предприятий и. сокращением объема инвестиций.

Одним из первых проявлений такого передвижения капиталов можно считать бегство от марки в 1921—1923 гг., которое последовало в результате усиления инфляции, вызванного первым взносом репарационных платежей в августе—сентябре 1921 г., и сыграло решающую роль в катастрофе марки.

Бегство капиталов из Германии приняло невиданные размеры. Капиталы уходилй в Голландию, Швейцарию, в Лондон и Нью-Йорк. Германская буржуазная печать с сокрушением констатировала упадок патриотизма германской буржуазии. Английский экономист П. Эйнциг писал, что одна частная банковская фирма в Лондоне, связанная с Германией, в указанный период вынуждена была увеличить свой штат с 60 до 800 человек, чтобы справиться с той огромной работой, которая была вызвана открытием счетов германским гражданам.

В Голландии открылось множество филиалов германских банков, которые производили операции с бежавшими из Германии капиталами. Обилие германских капиталов на денежном рынке в Голландии стало вызывать беспокойство в финансовых кругах этой страны.

Наиболее яркими примерами передвижения капиталов, не связанного с изменением учетной ставки, являются: бегство капиталов из Англии, вызванное всеобщей стачкой в 1926 г., и после восстания в английском флоте осенью 1931 г.; бегство капиталов из Германии весной 1929 г. в связи с обострением вопроса о репарациях и осенью 1930 г. в результате исхода выборов в рейхстаг; бегство капиталов из Франции в 1935—1936 гг. в связи с образованием правительства народного фронта и опасениями буржуазии перед национализацией крупной промышленности и ростом налогов; бегство капиталов из мелких европейских стран в связи с подготовкой и развертыванием второй мировой войны.

Поскольку приведенные случаи бегства капиталов были вызваны политическими факторами и угрозой конфискации этих капиталов, их владельцы, естественно, не реагировали на те мероприятия дисконтной политики, которые проводились с целью удержать бегущие капиталы. В частности, малая эффективность дисконтной политики очень ясно обнаружилась в ходе мирового валютного кризиса в 1931 г. Например, двукратное повышение учетной ставки Английского банка за последнюю неделю июля и в сентябре 1931 г. не приостановило утечки капиталов из Англии.

Аналогичным образом бегству капиталов из Германии не могли помешать соответствующие мероприятия Рейхсбанка. Начиная с сентябрьских выборов в рейхстаг в 1930 г., германские капиталы уходили за границу, причем в страны с более низкой учетной ставкой. Вместе с тем можно было наблюдать отлив из Германии иностранных капиталов (преимущественно французских и американских), несмотря на то, что учетная ставка Рейхсбанка 9 октября 1930 г. была повышена с 4 до 5%, 13 июня 1931 г. — до 7%, 16 июля—до 10% и, наконец, 1 августа 1931 г.— до рекордного уровня в 15%. И хотя на всем протяжении 1931 г. официальная учетная ставка Французского банка колебалась лишь в пределах 2—2,5%, это не ломешало германским капиталам уходить во Францию. Общая масса капиталов, ушедших из Германии за 1931 г., оценивалась примерно в 5 млрд. марок, в том числе германских капиталов — от 2 до 3 млрд. марок.

Накачивание Германии иностранными кредитами, которое имело место после окончания первой мировой войны, и особенно в период относительной стабилизации капитализма, должно было оказаться роковым в условиях обострения мирового экономического и кредитного кризиса.

Известный исследователь германских банков мюнхенский профессор Адольф Вебер в своем докладе, сделанном в марте 1931 г., т. е. накануне взрыва кредитного кризиса в Германии, назвал краткосрочные кредиты Германии «дамокловым мечом, нависшим над народным хозяйством, невидимым гарнизоном, который уже показал себя и еще покажет».

Когда 3 июля 1931 г. в Германии разразился кредитный кризис, общая сумма иностранной задолженности Германии составляла около 24 млрд. марок, в том числе краткосрочные долги—13,1 млрд. марок. Из этой суммы 6,8 млрд. (марок падало на торговые и промышленные предприятия и 6,3 млрд. марок — на банки.

В 1934 г. огромные массы иностранных капиталов независимо от воздействия дисконтной политики устремились в США и превратились в долларовые авуары либо в ценные бумаги. Их общая сумма за период с 1934 по 1940 г. оценивалась в 6 млрд. долларов. Начало нового огромного притока золота в США было положено в сентябре—октябре 1938 г. после мюнхенского соглашения. Вторая волна началась с марта 1939 г., когда гитлеровские захватчики вторглись в Прагу. Третья волна золота двинулась в августе 1939 г. Весь приток золота в США с января 1934 г. до августа 1939 г. превысил 9 млрд. долл.

Наряду с ослаблением чисто коммерческих стимулов движения капиталов в условиях возросшей политической и экономической неустойчивости капитализма нарушение привычных закономерностей в этой области было связано с широким применением внеэкономических методов воздействия в виде валютных ограничений, т. е. прямых запрещений вывоза капиталов за границу.

«Блуждающие капиталы» наглядно продемонстрировали, что в период общего кризиса капитализма классический механизм дисконтной политики дает осечку, поскольку чисто коммерческие стимулы потеряли прежнее значение.

Влияние политических факторов на движение капиталов из страны в страну в условиях общего кризиса капитализма было настолько наглядным, что не могло ускользнуть от взора буржуазных экономистов. Это побуждало идеологов монополистического капитала пересмотреть их теории о роли процента и о влиянии «дорогих» и «дешевых» денег на движение капиталов из страны в страну, а также объяснить факторы этого движения в новых условиях. В ряде работ, посвященных этим вопросам, буржуазные экономисты стали уделять все большее внимание учету психологических факторов, что нашло особенно яркое выражение в «Теории занятости, процента и денег» Кейнса. Свою теорию процента Кейнс построил, руководствуясь специфическим для периода общего кризиса капитализма мотивом «неуверенности».

Кейнс определяет процент как «вознаграждение за расставание с ликвидностью капитала на определенный период». По мнению Кейнса, факторами, влияющими на размер спроса и предложения капитала, являются не только (и не в первую очередь) потребность в денежном капитале, вызываемая нуждами предприятий, но и побуждения «предосторожности», заставляющие капиталистов держать свои капиталы в максимально ликвидной, т. е. в денежной, форме, а также спекулятивные соображения.

Специфические для периода общего кризиса капитализма соображения, которые Кейнс сделал краеугольным камнем своей экономической теории, встречаются у многих других авторов.

Английский экономист Л. Эди подчеркивал исключительно большое значение в системе ориентации современных предпринимателей политических и пертурбационных факторов, или, как он выражался, исключительную трудность в современных условиях решения «политических уравнений». «Инвестор, — писал Эди, — испытывает тот естественный риск, который всегда следовал по его пятам, и к тому же тяжесть нового риска, которого он не знал раньше. Он был хорошо знаком с риском, вытекавшим из неустойчивости спроса и предложения, но еще мало знаком с новым риском, созданным для него государством. Это — новый порядок вещей и инвестор стоит перед ним, как пилигримм в чужой стране… Судьба инвестора в гораздо большей степени, чем когда бы то ни было раньше, зависит от направления идейных течений, от умения предвидеть политическую равнодействующую существующих в правительстве течений» ^[217].

Одной из причин неуверенности этот автор считает прогрессирующий рост налогового обложения, и в частности подоходного налога, «антиципация» которого нарушает привычную систему расчетов инвестора и делает его нечувствительным к снижению процента. Отсюда Эди делает вывод, что для воздействия на объем инвестиций и спрос на кредит изменение учетного процента потеряло прежнее значение. «Если это (т. е. эффективность дисконтной политики — А. Э.) и было правильным с точки зрения абстрактной теории и подтверждалось историческим опытом, то современное положение вещей, перед которым поставлен деловой мир, так существенно отличается от прошлого, что ни теория, ни прошлое не служат больше руководством» ^[218].

Вместе с тем Эди подчеркивал ту огромную роль в этой неуверенности, которую играет неустойчивость денежно-кредитной сферы. «Инвесторы считают неубедительными заверения правительства о том, что не нужно опасаться «ближайшего будущего», поскольку правительства обеспечат якобы стабилизацию товарных цен, стабилизацию рынка ценных бумаг и сохранение «просперити». Большинство инвесторов не верит в способность правительства уничтожить колебания промышленного цикла… Они сомневаются в том, что в ближайшее время они смогут иметь связи с иностранными государствами, учитывая возможность войн в дополнение ко всем случайностям в иностранных расчетах. Они даже сомневаются в том, смогут ли они воспользоваться своими собственными вкладами у себя в стране, так как они боятся обесценения денег в результате инфляции. Возможно, что их сомнения и страхи преувеличены, однако они существуют» ^[219].

Обострение политической неустойчивости, опасение войн и революций, инфляции, предвидение повышения налогов в связи с ростом правительственных расходов, а также прямых изъятий капиталовложений таковы те разнообразные и в то же время единые в своей основе факторы, которые вызывали бегство капиталов и бегство от инвестиций.

Буржуазные экономисты сводят действие этих факторов к чисто психологическим мотивам. Основываясь на опыте 30-х годов, многие экономисты отмечали не только ослабление эффективности дисконтной политики, но даже противоположные (по сравнению с ранее намеченными) последствия от изменений учетной ставки для передвижения капиталов.

Дж. Стэмп указывал, что резкое повышение процентной ставки Английским банком в июле и августе 1931 г. не только не привлекло капиталов в страну и не помешало утечке краткосрочных капиталов, но сыграло роль как бы дополнительного тревожного сигнала, усилившего изъятие капиталов из страны. В связи с этим Стэмп считал необходимым внести поправки в старое представление о роли процента для международного передвижения капиталов: «Эта роль гораздо менее механическая и гораздо более психологическая, чем раньше можно было себе представить, и банкиры вынуждены признать, что дисконтная политика, которая считалась в прежние времена таким безотказным орудием, дает осечку именно в те моменты, когда в ней больше всего заинтересованы» ^[220].

О полном крахе старой теории процента заявил и Эдвин Кэннен, отмечая ослабление воздействия дисконтной политики на движение капиталов и возросшую роль в этом процессе политических факторов ^[221]. Нарастание в экономической литературе периода общего кризиса капитализма здорового скептицизма в отношении роли процентной ставки отмечали профессор Колумбийского университета Р. Соулнир ^[222] и другие.

Скептицизм в отношении дисконтной политики имеет место и в настоящее время в условиях, когда эта политика стала широко применяться во всех капиталистических государствах. При этом, как отмечалось выше, даже сторонники активизации дисконтной политики довольно единодушны в том отношении, что регулирование нормы процента может рассчитывать на успех только в сочетании с другими методами государственно-монополистического контроля над денежным обращением, кредитом и инвестициями ^[223].

Ослабление механизма дисконтной политики в современных условиях подчеркивает А. Хансен. «Следует признать, — пишет он, — что классическая вера в процентную ставку была более обоснованной для прошлого времени, чем для настоящего» ^[224].

Привлекает внимание то обстоятельство, что и в условиях хозяйственного оживления, которое капиталистические страны испытывали в отдельные периоды на «протяжении 50-х годов, буржуазные теории процента и дисконтной политики были пронизаны кризисными мотивами «неуверенности» и «предпочтения ликвидности».

Как и прежде, разработке этих мотивов большое внимание уделяют экономисты из стокгольмской школы экономистов. Так, по словам Э. Лундберга, распространенная во всем мире политика контроля над инфляцией породила неуверенность в будущей кредитной политике, в самую возможность пользования кредитом. Факторами обострения неуверенности, по Лундбергу, являются колебания уровня ссудного процента и связанные с этим изменения курсов биржевых ценностей, контроль над инвестициями и т. д. ^[225].

Мотиву «неуверенности» посвящена книга молодого представителя стокгольмской школы К. О. Факсена «Денежная и финансовая политика в условиях неуверенности». Факсен считает, что в процессе экономического исследования совершенно недостаточно ограничиться анализом данных экономической статистики без учета таких психологических факторов, как мотивы неуверенности, риска, предпочтения ликвидности ^[226]. В соответствии с этим он классифицирует различные виды риска и неуверенности (риски нейтральный, ненейтральный, вариабельный, невариабельный, вариабельная и невариабельная неуверенность и т. п.) ^[227] и строит графические таблицы и математические формулы, призванные изобразить влияние «неуверенности» на цены, прибыль, уровень процента, курсы ценных бумаг и т. д. и т. п.

Многочисленные формы проявления мотива «неуверенности» «в условиях полной занятости» перечисляют и Д. Патинкин в своей обширной монографии «Деньги, процент и цены» ^[228] и многие другие.

То обстоятельство, что мотивы «неуверенности» и «предпочтения ликвидности» пронизывают буржуазную политическую экономию и в периоды относительно высокой хозяйственной активности, что буржуазные экономисты специально ставят перед собой такие задачи, как «исследование» мотива «неуверенности» в условиях «полной занятости», служит выражением углубления общего кризиса капиталистической системы и связанного с ним кризиса буржуазной идеологии.

Симптоматическое сходство с кейнсовой теорией процента, как «вознаграждения за расставание с ликвидностью капитала», обнаруживает теория процента Ирвинга Фишера ^[229]. Правда, последняя носит как бы «промежуточный характер» и слабее, чем теория Кейнса, отражает знамение времени — клеймо общего кризиса капитализма.

Подобно Кейнсу, Фишер в своем анализе процента стремился замести всякие следы эксплуатации, сводя значение процента к премии за пользование настоящими благами вместо будущих. При этом он исходит из теории Бем-Баверка, который, как известно, выводил прибыль из разницы в оценке настоящих и будущих благ. Эту апологетическую теорию воспринял и Фишер, который посвятил Бем-Баверку свою книгу.

Фишер рассматривает теорию процента как разновидность теории цены, считая, что процентная ставка выражает разницу в цене между настоящими и будущими благами. Как и при обычных ценах, отношение обмена этих двух видов благ (настоящих и будущих) основано, по его словам, на субъективных и психологических моментах. Однако исходные позиции Бем-Баверка выступают у Фишера в несколько ином, преображенном виде. Если Бем-Баверк в своей концепции о предпочтении настоящих благ будущим попросту исходил из принципа гедонизма, т. е. идеалистического положения, будто целью хозяйственной деятельности является стремление к наибольшему наслаждению, то Фишер пытается свести различие указанных оценок уже к иным мотивам, специфическую связь которых с периодом общего кризиса капитализма мы отмечали.

Для Фишера будущие блага и будущие доходы имеют меньшую ценность именно потому, что они всегда связаны с неуверенностью и риском. Степень неуверенности и риска оказывает прямое воздействие на размер процента. Отсюда сделавшееся крылатым в кругах вульгарных экономистов определение Фишером процента как «платы за нетерпение» немедленно использовать блага, подмена предпочтения настоящих благ «нетерпением» их потребить.

Теория «нетерпения» Фишера обнаруживает характерное сходство с кейнсовой теорией «предпочтения ликвидности», но вместе с тем и не менее характерное отличие от концепции старой австрийской школы, для представителей которой предпочтение настоящих благ будущим сохраняло свое значение независимо от каких-либо мрачных антиципаций, но даже при самых оптимистических настроениях хозяйствующих субъектов.

Пытаясь, как и Кейнс, перевести на доктринерский язык ходячие представления буржуа, сталкивающихся на каждом шагу с обострением политической и экономической неустойчивости капитализма, Фишер преподносит своей пастве следующее характерное откровение: «Иногда относительная неуверенность выступает в опрокинутом виде и немедленный доход оказывается связанным с большим риском, чем отодвинутый. Это происходит во время войн, стачек и других бедствий, рассматриваемых нами в качестве временных» ^[230]. Не случайно, что и Фишер, подобно Кейнсу, уделяет много внимания вопросу о роли экономического предвидения в современных условиях ^[231].

Совокупное влияние теории процента Кейнса и Фишера сказалось на ряде работ более поздних экономистов.

Теория «нетерпения» Фишера и теория «предпочтения ликвидности» Кейнса отражают характерный для мирового экономического кризиса упадок инвестиций. Этот упадок буржуазные экономисты, как правило, объясняют с чисто идеалистических позиций. Пигу, например, скорбит об «ошибках оптимизма», Кейнс об «ошибках пессимизма», сокрушаясь по поводу нарастающего «предпочтения ликвидности».

Уже в своей более ранней работе «Элементарные принципы политической экономии» Фишер констатировал «реакцию против желания аккумулировать капиталы», заявляя, что это желание «выдохлось и притупилось» ^[232]. Он бьет тревогу по поводу того, что накопление уперлось в мертвую точку, что наследники мультимиллионеров предпочитают «прожигать богатства». Правда, у Фишера страх по поводу упадка инвестиций звучит еще не так сильно, как у Кейнса. «Притупление стремления к инвестициям» порою он склонен еще объяснять «привычкой к роскоши богатых наследников» и т. п. При этом развитый Фишером принцип «подходящих условий для инвестиций» сводится к тому, что из всего разнообразия возможных сфер приложения капитала капиталист выбирает ту, «которая в сравнении с другими представляет при данном уровне процента наибольшие выгоды, перевешивающие связанные с этой сферой невыгоды» ^[233].

Это утверждение Фишера еще строится на старой концепции процента, не усложненной вмешательством пертурбационных факторов. По-видимому, это связано с тем, что «Теория процента» Фишера была написана до мирового экономического кризиса 1929—1933 гг., в ходе которого наглядно обнаружилось действие упомянутых факторов. Впоследствии под влиянием кризиса Фишер отошел от «ортодоксальных» взглядов по данному вопросу.

В то же время, несмотря на верность старым представлениям о проценте, в плоских трюизмах Фишера обнаруживается «знамение времени», приближение к учету «бурных неожиданностей» современной эпохи. Так, например, Фишер, озабоченный сложностью перспектив инвестора, специальна указывает на то, что предпосылка отсутствия риска была им принята только «для простоты калькуляции». Более того, устанавливая, что цена источника дохода выводится на основе капитализации прибыли в соответствии с существующим уровнем процента, Фишер объявляет совершенно неестественным и ненормальным этот вошедший в обиход метод капитализации, как якобы основанный на игнорировании риска и непостоянства «шансов на успех».

Так назревал у Фишера перелом традиционного толкования процента, обусловленный соответствующими особенностями новейшей стадии империализма. Нарастающая экономическая и политическая неустойчивость побуждает Фишера, как и Кейнса, изображать как «неестественное» то, что раньше казалось обычным для представителей капиталистических кругов и для идеологов буржуазии, заставляет его подчеркивать необходимость учета «неблагоприятных шансов» инвестора, усматривать ненормальность в ожидании устойчивой доходности предприятий. Это напоминает Пигу с его сожалениями об «ошибках оптимизма», а также упреки Кейнса по адресу Смита и Рикардо за их представление об устойчивости экономического будущего, представление, которое Кейнс считает «ложной предпосылкой».

Не случайно, что, выдвигая мотив «неуверенности» в качестве краеугольного камня в анализе движения капиталистической экономики, многие буржуазные экономисты в годы мирового экономического кризиса испробовали свои силы в области «психологического подбадривания» инвесторов, стремясь таким путем преодолеть упадок хозяйственной активности.

Свою теорию «нетерпения» Ирвинг Фишер тоже стремился использовать в целях морального воздействия на современных кормчих промышленности, для преодоления «сопротивления инвестициям». Прием, которым пользуется Фишер, наглядно свидетельствует о глубочайшем загнивании буржуазной политической экономии, о ее старческом маразме.

Фишер составил поистине более чем наивную таблицу, демонстрирующую, по его представлению, прямую зависимость между склонностью к расточительству и высотой процента. Таблица эта выглядит следующим образом.

В этой таблице И. Фишер хочет «доказать», что наиболее «расточительные» готовы платить тем более высокий процент за пользование ссудным капиталом, чем больше их «нетерпение» получить ссуду. По Фишеру, уровень процента как «платы за нетерпение» зависит: 1) от степени расточительности инвесторов, 2) от хода их дел (при возрастающем доходе они склонны платить больше, чем при падающем, и, наконец, 3) от наличия у них наследников и желания их обеспечить. Наибольшую сдержанность и соответственно наименьшую «расточительность» проявляют лица, «привычные к сбережениям, обладающие чувством ответственности, желающие обеспечить наследников».

В этой, с позволения сказать, «теории» обнаруживается полное непонимание объективных факторов, определяющих изменения уровня ссудного процента, который зависит от спроса и предложения ссудного капитала. Этот спрос и предложение в свою очередь определяются ходом капиталистического воспроизводства и быстротой кругооборота капитала. Препятствия в процессе кругооборота капитала, возникающие в условиях кризиса перепроизводства и связанные с трудностями превращения капитала из товарной формы в денежную, вызывают усиленный спрос на деньги как на платежное средство. Высокий уровень процента в период кризиса и повышение процента в период подъема промышленного цикла не имеют ничего общего с «дальновидностью» и «чувством ответственности» лиц, предъявляющих спрос на ссудный капитал, а связаны с циклическими изменениями на рынке ссудных капиталов.

Буржуазные экономисты часто с опозданием реагируют на новые факты капиталистической действительности и дают искаженное их отражение в своих субъективно-психологических теориях. Их попытки обобщить некоторые новые явления в кредитной сфере, как правило, грешат антиисторизмом, непониманием специфики кредита в период общего кризиса капитализма. В частности, констатируя ослабление роли дисконтной политики в условиях мирового экономического кризиса, охватившего также сферу кредита и валюты, буржуазные экономисты вместо уяснения специфичности этого явления для периода общего кризиса капитализма трактуют его как бы вне времени и пространства, пытаются растворить его в общей теории «риска». Американский экономист Найт, например, в своей книге «Риск, неуверенность и прибыль» вводит разграничение между двумя видами риска — «измеримым» и «неизмеримым». «Измеримый риск» автор видит в разных лотереях, игре в кости, страховом деле и т. д. Риск инвестора, не поддающийся точному учету, определяется им как «неизмеримый» ^[234].

Антиисторическими являются также стремления буржуазных экономистов как бы абсолютизировать свои выводы, т. е. распространить их значение и на предшествующий период или свести новые явления к старым привычным закономерностям. Характерна в этом отношении попытка изобразить «блуждающие капиталы» как внеисторическую категорию, присущую всем временам, равно как и другие попытки распространения на прошлое тех явлений и закономерностей, которые специфичны для новейшей стадии капитализма. Так, например, Махлуп потерю на проценте в случае бегства капиталов из стран, где процентная ставка высока, в страны «тихого убежища», где она низка, сводит к «страховой премии».

Отметим, между прочим, что в этих случаях оплата «спокойствия» в действительности стоила гораздо «дороже», чем разница в проценте в «спокойных» и «неспокойных» странах. Вывезенные в чужие страны капиталы часто оставались там на положении безнадзорного имущества и не могли быть переведены в другое «тихое убежище». Это было связано не только с действием валютных ограничений. Многие капиталисты, например, скрывавшие от правительственных органов свои счета за границей, часто теряли возможность распоряжаться ими, когда этого требовала изменившаяся обстановка, связанная с подготовкой и развертыванием второй мировой войны. В результате образовалась масса «безнадзорных счетов» в Швейцарии и других странах.

Попытка объяснить новые явления на основе старых привычных закономерностей имеет место и у Шарля Риста. Бегство от национальной валюты и скупка валюты других стран, утверждает Рист, представляют собой «типичный случай» спроса на деньги, рассматриваемые как сокровища или «орудие сбережения», и отказа от денег, непригодных для этой функции.

«Во всех этих случаях мы имеем непосредственный спрос на разновидность денег, предпочитаемых другим деньгам, будь то для прямого консервирования этих денег, либо для получения через их посредство товаров, цены которых не затронут изменениями стоимости денежной единицы» ^[235]. Совершенно очевидно, что упомянутый случай не укладывается в рамки, приготовленные для него Ристом.

Столь же антиисторической является постановка вопроса о «блуждающих капиталах» у П. Эйнцига, который пытается классифицировать формы и причины бегства капиталов. Он не только не замечает исторической специфики в миграции капиталов в 30-х годах, но ищет исторических аналогий с отдельными случаями передвижения накопленных сокровищ из страны в страну в далеком прошлом.

Отсутствие исторической перспективы и попытка абсолютизировать выводы, навеянные современной действительностью, характерны и для Кейнса. Давно прошли те времена, когда буржуазная политическая экономия стремилась проникнуть в физиологию буржуазного общества. Кейнс не исследует внутренних процессов буржуазного производства. Напротив, явления, выступающие на поверхности капиталистической действительности, в частности, отдельные факты, вытекающие из обострения экономической и политической неустойчивости капитализма, Кейнс стремится использовать в качестве базы своего «анализа» капиталистической системы в целом.

Этот метод чрезвычайно ярко обнаружился в его попытке абсолютизировать концепцию «предпочтения ликвидности», которая, как мы видели, является исходной для Кейнса при анализе им основных категорий капиталистического хозяйства. Широта трактовки Кейнсом этого стимула отражает обострение противоречий современного капитализма. С этим обострением и было связано известное отталкивание капиталов от долгосрочных вложений, стремление к максимальной мобильности и ликвидности капиталов. Вместе с тем Кейнс пытался придать своей теории «предпочтения ликвидности» значение универсального принципа, характерного для всех времен. В частности, «предпочтение ликвидности» Кейнс приписывал даже… меркантилистам. В их стремлении к накоплению золотых запасов Кейнс усматривал «хроническую тенденцию, проходящую через всю историю человечества». Накопление сокровищ он определяет как «первое приближение к предпочтению ликвидности», заявляя, что «склонность к сбережениям глубже и серьезнее, чем побуждение к инвестициям» ^[236]. Быстрый рост национального богатства Англии в XVIII в. Кейнс связывал с тем, что в ту эпоху существовало полное соответствие между склонностью к накоплениям и побуждением к инвестициям.

Антиисторизм Кейнса совершенно обесценивает констатацию им отдельных действительно типичных и ярких фактов современности, на которые он натолкнулся, но не сумел осветить, не исказив их до неузнаваемости. Несомненно, меткой является характеристика Кейнсом различного подхода к вопросу об инвестициях позднейших экономистов по сравнению с Рикардо на основе противопоставления текущей и перспективной доходности предприятий. Равным образом, могла бы показаться меткой также интерпретация Кейнсом этого различия, в котором он видит доказательства «большей внутренней устойчивости» Рикардо по сравнению с его преемниками. Эти параллели отражают различие перспектив, а отсюда и общего тона исследования у классиков буржуазной политической экономии и у современных буржуазных экономистов; они в какой-то мере свидетельствуют о том, что основной оптимистический тон классиков, характерный для эпохи подымающегося капитализма, сменился пессимизмом и неуверенностью в завтрашнем дне капитализма загнивающего и умирающего.

Именно то обстоятельство, что современный капитализм не представляет уже единой, всеохватывающей системы и не знает более той прочности и той устойчивости, которыми он щеголял ранее, как раз и определило то, что в годы глубочайшего экономического кризиса 1929—1933 гг. выступления буржуазных экономистов носили столь пессимистический характер.

Непонимание чисто исторического характера подмеченных им явлений обнаруживается у Кейнса и в том, что он обвинял Рикардо, который жил и творил в условиях относительно плавного развития капитализма, в игнорировании им возможных изменений в предельной производительности капиталов, в представлении о том, что «склонность к инвестициям» является неизменной и в том, что Рикардо интересовался только текущей доходностью вложений, а не вглядывался в тучи на капиталистическом горизонте.

Характерный для буржуазной политической экономии антиисторизм обнаруживают также критики кейнсовой теории «неуверенности» и «предпочтения ликвидности». Они не способны понять специфику этой концепции, ее теснейшую связь с периодом общего кризиса капитализма. Это порождает разногласия в лагере буржуазных экономистов по вопросу о том, являются ли мотивы «неуверенности» и «предпочтения ликвидности» центральным ядром кейнсовой теории. Как заявляет П. Сэмюэлсон ^[237], одни видели самое главное и новое у Кейнса в его теории «эффективного спроса», другие в теории «предпочтения ликвидности», третьи в концепции «предвидения и ожидания».

Между тем совершенно ясно, что теория «предвидения» неразрывно связана с теорией «предпочтения ликвидности» и является ее прямым продолжением.

Мы рассмотрели исторические предпосылки внедрения в буржуазную политическую экономию мотивов «неуверенности» и «предпочтения ликвидности».

Расшатывание экономической и политической устойчивости капитализма в условиях его общего кризиса ослабило значение изменений официальной учетной ставки как важного рычага международного движения капиталов. В экономической литературе 30-х годов это выразилось в отрицании эффективности дисконтной политики. При этом скептицизм в отношении воздействия учетной ставки на движение капиталов сочетался с упадочными мотивами «неуверенности» и «предпочтения ликвидности».

Дисконтная политика фактически утратила свое значение и в последующий период — на протяжении второй мировой войны и первых послевоенных лет. Только в 50-х годах она снова привлекла серьезное внимание буржуазных теоретиков и практиков банкового дела. Причины такого перелома, который в буржуазной экономической литературе этого периода оценивался как возврат к «ортодоксальным методам» кредитной политики, мы рассмотрим в следующем разделе.

Капиталистические налоги — материальный источник существования буржуазного государства как аппарата насилия господствующего класса над большинством населения. Маркс образно охарактеризовал сущность капиталистических налогов следующими словами: «В налогах воплощено экономически выраженное существование государства. Чиновники и попы, солдаты и балетные танцовщицы, школьные учителя и полицейские, греческие музеи и готические башни, цивильный лист и табель о рангах, — все эти сказочные создания в зародыше покоятся в одном общем семени — в налогах» ^[238].

На разных этапах развития капитализма перед буржуазией стояли разные задачи в области налоговой политики, которые ее идеологи обобщали в своих теориях.

В период зарождения капитализма в недрах феодального строя эти теории были направлены к ликвидации сословных привилегий в налоговом обложении и к защите свободного частного предпринимательства. Такова теория французских физиократов — идеологов капиталистического фермерства. В середине XVIII в. они выдвинули антифеодальную теорию «единого налога», которая ставила своей задачей частичную конфискацию земельной ренты, получаемой землевладельцами. Физиократы объясняли упадок земледелия тяжестью обложения сельского хозяйства и низким уровнем хлебных цен в связи с запрещением вывоза хлеба, введенным в интересах развития мануфактур.

Исходя из своей теории о земледелии как единственном источнике производства «чистого продукта», Кенэ и его школа развивали идею «единого налога», который должны платить помещики.

В своей знаменитой «экономической таблице», изображающей условия непрерывного возобновления производства, Кенэ стремился показать, что эти условия будут нарушены, если налог падет не на «чистый продукт», а на доход земледельца.

Антифеодальный характер носит также теория налогов классиков буржуазной политической экономии А. Смита и Д. Рикардо, которые выступили в тот период, когда буржуазия еще не окончательно овладела политической властью.

Принципы налогового обложения А. Смита были направлены против феодального произвола и сословных привилегий в налоговом обложении. Эти принципы, развитые А. Смитом в пятой и последней книге его «Богатства народов», сводятся к следующему:

1) подданные обязаны платить налог сообразно своим средствам;

2) налог по размеру и месту уплаты должен быть тверда определенным, а не произвольным;

3) необходимо, чтобы время уплаты налога было удобно для налогоплательщиков;

4) каждый налог должен извлекать из кармана налогоплательщика не более того, что попадет в государственную кассу.

Смит и Рикардо защищали интересы промышленной буржуазии на той стадии экономического развития, когда капитализм еще был прогрессивным. Смит смело подчеркивал непроизводительный характер расходов на содержание церкви и восставал против колониальных войн, в которых он видел источник постоянного роста расходов и главную причину увеличения государственного долга. Он настойчиво указывал на то, что расточительность правительств отрывает от производительного применения часть национального дохода. «Единственный ресурс, который является подходящим для Великобритании, — это сокращение ее расходов» ^[239].

Свою книгу «Богатство народов» Смит заканчивает критикой политики колониальных захватов. «Правители Великобритании на протяжении более чем столетия тешили народ иллюзией, будто они владеют огромной империей на Западе от Атлантического океана. Но эта империя существовала только в воображении: то было не империя, а только проект империи, не золотые россыпи, но проект золотых россыпей, проект, который стоил, продолжает стоить и, если так будет продолжаться,— будет стоить огромных расходов, не принося взамен никакой прибыли, так как налоги приносят больше ущерба, чем прибыли… Сейчас настало время для Великобритании освободиться от расходов, связанных с колониями, и постараться строить свои будущие планы и намерения в соответствии со своими реальными скромными возможностями» ^[240].

Рикардо, так же как и Смит, осуждал непроизводительные расходы, поскольку они вызывают рост налогового обложения. Определяя налоги как долю продукта труда и земли, поступающую в распоряжение государства, Рикардо стремился доказать, что высокие налоги мешают накоплению и продолжению в прежнем объеме процесса воспроизводства. Исходя из неправильного положения,, будто заработная плата не может быть ниже стоимости минимума средств существования рабочих, Рикардо утверждал, что всякий налог на заработную плату перелагается якобы на предпринимателя. Поскольку же согласно положениям его теории земельная рента возрастает за счет прибыли капиталистов, он считал, что с точки зрения развития народного хозяйства земельная рента является наиболее подходящим объектом обложения. Этот вывод обнаруживает, что теория земельной ренты и обложения Рикардо тоже носила антифеодальный характер, так как была направлена против лендлордов. Вместе с тем эта теория выражала глубокую уверенность в возможность неограниченного расширения капиталистического производства и в этом отношении резко отличается от теорий «отталкивания от инвестиций» и «избыточных инвестиций» периода общего кризиса капитализма.

Та же позиция отражена в выступлениях представителей вульгарной политической экономии, которые относятся к первой четверти XIX в., до первого экономического кризиса 1825 г.

Ж. Б. Сей в третьем томе своего «Трактата политической экономии», опубликованного в 1803 г., доказывал, что финансовая система тем лучше, чем ниже налоги, что суммы уплаченных государству налогов можно считать потерянными для развития народного хозяйства и для всего общества и что ущерб от взимания налогов ничем не возмещается ^[241]. Подобные утверждения можно найти у Ф. Бастиа и у других вульгарных экономистов.

Период перехода от домонополистического капитализма к монополистическому и в особенности эпоха империализма ознаменовались резким переломом во взглядах буржуазных экономистов на финансы и налоги. Идеологи монополий стали требовать расширения государственной деятельности и роста правительственных расходов.

Основная мысль ряда работ по финансам конца XIX в.— необходимость расширения деятельности государства (А. Шеффле, А. Вагнер). Еще до начала эпохи империализма А. Вагнер сформулировал «закон прогрессирующего развития государственной деятельности у культурных народов», пытаясь представить рост правительственных расходов как выражение исторического прогресса. Вместе с тем в противовес классикам буржуазной политической экономии он защищал преимущества государственных предприятий перед частными. Дальнейшее развитие эта концепция получила в условиях монополистического капитализма.

Искажая классовую природу буржуазного государства, апологеты империализма изображали рост государственных расходов и расширение функций государства как якобы выражение роста «коллективных потребностей».

Таким образом, выдвинутому классиками буржуазной политической экономии требованию сокращения правительственных расходов финансовая олигархия и ее идеологи противопоставили требование роста правительственных расходов и расширения функций государства, требованию невмешательства в экономику — призывы к такому вмешательству и идею о преимуществах государственных предприятий перед частными, призывам к сокращению налогов — требование повышения налогов.

Апология государственных расходов и налогов—знамение времени. Она отражает сращивание монополий с буржуазным государственным аппаратом и использование ими последнего в своих интересах. Эта апология получила особое развитие в период общего кризиса капитализма, что было связано с дальнейшим ростом государственных бюджетов.

О росте государственных расходов, в основном под влиянием значительного увеличения военных расходов, свидетельствуют следующие данные.

Примечание 1 ^[242]

Примечание 2 ^[243]

На втором этапе общего кризиса капитализма агрессивная экспансионистская политика империалистических государств обусловила исключительно быстрый рост военных расходов. Бремя военных расходов, взваленное империалистическими государствами на плечи трудящихся, неуклонно увеличивалось. По данным, приведенным в отчетном докладе ЦК КПСС XX съезду партии, военные расходы на душу населения в США составляли в 1913/14 бюджетном году 3,5 долл., в 1929/30 г.— 7 долл., в 1954/55 г. — 250 долл., т. е. увеличились за это время «более чем в 70 раз. В Англии военные расходы на душу населения увеличились с 1,7 ф. ст. в 1913/14 г. до 2,5 ф. ст. в 1929/30 г. и до 29,3 ф. ст. в 1954/55 г.

Изменился не только объем, но и структура военных расходов. Помимо того, что появились новые виды вооружения, военные расходы вышли за рамки данного государства. Наряду с собственными военными расходами в бюджетах империалистических государств, в первую очередь в бюджете США, появились ассигнования на финансирование военных расходов иностранных государств.

В федеральном бюджете США статья «Финансы за границей» до второй мировой войны включала расходы, связанные с международными финансовыми обязательствами США, и в 1938/39 г. составляла только 19 млн. долл. После второй мировой войны по этой статье проходили уже миллиардные расходы на финансирование агрессивных блоков, в том числе на «помощь» по «плану Маршалла», а с 1951 г. на «помощь» по так называемой «программе обеспечения взаимной безопасности», как продолжение «плана Маршалла».

По данным американской статистики, валовая сумма расходов казначейства США на финансирование иностранных государств составила с 1 июля 1940 г. по 31 марта 1954 г. 98,9 млрд. долл., а за вычетом возврата кредитов 86,5 млрд. долл., из них на военные годы падает 41 млрд. долл. (в основном «помощь» по ленд-лизу), а на послевоенный период — с 1 июля 1945 г. по 31 марта 1954 г. — 45,4 млрд. долл. ^[244]

В условиях огромного роста правительственных расходов буржуазные государства стремятся максимально увеличить налоговое обложение трудящихся, ограждая всячески прибыли монополий.

Во время второй мировой войны в США было осуществлено значительное повышение налоговых ставок и снижен необлагаемый минимум дохода налогоплательщиков. В результате этих изменений доходы бюджета США повысились с 5,3 млрд. долл. в 1940 г. до 43,8 млрд. долл. в 1945 г., т. е. более чем в 8 раз, а число индивидуальных плательщиков подоходного налога превысило 45 млн. человек по сравнению с 3,9 млн. в 1939 г.

Менее чем за полгода с начала американской агрессии в Корее правительство США дважды повысило налоги — в сентябре и в декабре 1950 г. на 10 млрд. долл., т. е. на сумму, превышающую почти в два раза общую сумму налоговых поступлений 1939 г. Это было самое большое увеличение налогов в истории США (до того времени наибольшее увеличение налогов произошло в 1942 г., в течение которого прирост налоговых поступлений составил 7 млрд. долл.). 1 ноября 1951 г. вступил в силу новый налоговый закон, предусматривавший повышение налогов еще на 5,7 млрд. долл.

Огромный рост налогов имел место также в Англии и в других капиталистических странах, что видно из следующих данных.

Примечание 2 ^[245]

Кроме налогов, взимаемых центральной властью и поступающих в государственные бюджеты, население капиталистических стран уплачивает еще местные налоги. В США штатные и местные налоги в общей сумме налоговых платежей составляют около 30%, в Англии на местные налоги приходится более 20% всей суммы налогов.

На оправдание все усиливающегося налогового ограбления трудящихся и ограждение прибылей капиталистов направлены буржуазные теории налогов.

Вместе с тем в условиях государственно-монополистического капитализма буржуазные экономисты рассматривают налоги не только в качестве доходного источника бюджета, но и как орудие государственно-монополистического регулирования хозяйственной активности, объема инвестиций и состояния денежного обращения. В этом основная особенность современных буржуазных теорий налогов по сравнению с теориями эпохи домонополистического капитализма и более раннего периода. Тем самым современные налоговые теории примыкают к апологетическим теориям о возможности преодоления экономических кризисов.

Так, например, английский экономист С. Вир писал: «В годы между двумя войнами казначейство в такой же мере, как и другие важнейшие британские учреждения, оказалось под влиянием кейнсианской революции… Английское правительство, как лейбористское, так и консервативное, взяло на себя более широкую ответственность, чем обуздание инфляции и обеспечение занятости. Оно использует свою власть не только для поддержания экономической устойчивости, но и для достижения экономического прогресса с помощью налоговой политики и другими способами» ^[246].

Английский профессор Дэй характеризует современное государство как «самый важный институт в современной экономике», как «могущественного деятеля на экономической арене» ^[247].

Рекламируя широкие возможности государства по регулированию с помощью финансовых рычагов капиталистической экономики, современные буржуазные экономисты отражают усиление экономических функций империалистических государств в условиях государственно-монополистического капитализма, но при этом они пытаются скрыть классовую природу такого регулирования— подчинение всего правительственного контроля интересам монополий.

Утверждение буржуазных экономистов, будто роль налогов как доходного источника бюджета отодвинута на задний план по сравнению с их значением как орудия воздействия на экономику и денежное обращение, является абсолютно несостоятельным. Это очень легко обнаружить, наблюдая огромный рост налогов в период общего кризиса капитализма, а также повышение их удельного веса в национальном доходе.

По данным статистики США, отношение суммы налоговых изъятий к национальному доходу в 1913 г. составляло около 7%, в 20-х годах —от 10 до 12%, а начиная с 1931 г. — от 17 до 22%. При этом повышение доли налогов в национальном доходе в годы мирового экономического кризиса выражало не только рост налогов, но и падение национального дохода. Это, в частности, относится к 1932 г., когда удельный вес налогов в национальном доходе повысился, несмотря на снижение федеральных налогов. Рост налогов резко усилился в годы второй мировой войны и продолжался в послевоенные годы. Так, в 1951 г. налоги поглотили в США уже 31,6% национального дохода, а в Англии — свыше 42%.

Огромный рост налоговых «платежей, изымаемых у населения, и все возрастающий удельный вес налогов в национальном доходе капиталистических государств служат той почвой, на которой расцвели апологетические теории о возможности использования налоговой политики для воздействия на движение капиталистического цикла.

На протяжении истекших двух с половиной десятилетий разные периоды порождали и разные проекты смягчения, предупреждения и ликвидации кризисов посредством налоговой политики.

С начала мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. внимание буржуазных экономистов было направлено в основном на разработку вопросов о влиянии налогов на объем инвестиций.

Идеологи монополистического капитала стали проповедовать, что для борьбы с «депрессией» наиболее целесообразно снижать налоги на прибыль с тем, чтобы обеспечить стимулы для новых инвестиций и повышения «хозяйственной активности». Подобные высказывания призваны были подвести «теоретическую базу» под налоговую политику буржуазных правительств и в то же время поощрять предоставление налоговых льгот капиталистам.

В годы мирового экономического кризиса в большинстве капиталистических государств были снижены налоги на доходы капиталистов и капиталистических монополий, а ряд налогов был вовсе упразднен. Во Франции, например, все налоги на капитал были снижены на 12%, в США была резко ослаблена прогрессия обложения.

Ко времени окончания войны буржуазные экономисты, опасаясь наступления послевоенного кризиса, продолжали отстаивать необходимость снижать налоги на капиталистов с тем, чтобы содействовать росту капиталовложений и повышению занятости. Так, например, проф. Мичиганского университета А. Мюзгрев выдвинул следующий тезис: «Налоги должны быть сняты со всего того, что в малейшей степени депрессирует частную инициативу» ^[248].

В своем выступлении на годичном митинге Американской ассоциации экономистов в декабре 1949 г., Мюзгрев заявил, что во всех случаях налоговая политика призвана щадить прибыль, «не подрывать склонности к инвестициям», так как новые капиталовложения являются решающим фактором экономического роста и имеют особо важное значение в условиях военной экономики. «Финансовая политика должна отвечать не только потребностям роста бюджета, но и задачам поощрения капитальных вложений» ^[249].

Буржуазные экономисты широко рекламируют необходимость снижения налогов с предпринимателей и корпораций для поощрения инвестиций и воздействия на экономику. Из этой теории прямо вытекает требование о перенесении основной тяжести подоходного налога на индивидуальные доходы.

Буржуазную теорию воздействия на промышленный цикл с помощью налогового обложения поддерживают и реформисты. Так, орган Американской федерации труда указывал, что структура подоходного налога — перенесение главной тяжести подоходного налога на индивидуальных плательщиков — является важным фактором предотвращения кризисов и играет поэтому роль важного «стабилизатора» экономики, изобретенного правительством и как бы вросшего в систему современных капиталистических государств ^[250].

Между тем опыт капиталистических стран показал как раз обратное, а именно, что налоговое ограбление трудящихся служит серьезным фактором кризисных спадов производства в условиях военно-инфляционной конъюнктуры. Это можно было наблюдать в 1952—1953 гг., когда прежде всего обнаружилось свертывание предприятий, производящих товары гражданского спроса. Даже буржуазные комментаторы, и прежде всего те из них, которые выражали интересы монополий, производящих товары гражданского спроса, подчеркивали, что именно высокие налоги подрывают потребительский спрос и вызывают сокращение гражданских отраслей производства.

Добиваясь переложения на широкие массы трудящихся подоходного налога, идеологи монополий пытаются доказать, что и все другие виды обложения монополий, в том числе налог на сверхприбыль, оказывают отрицательное воздействие на экономику.

С начала американской агрессии в Корее, когда для покрытия возросших военных расходов временно был восстановлен налог на сверхприбыль, выступления против этого налога не сходили со страниц американской печати. Буржуазные экономисты прибегали к демагогическому утверждению, будто налог на сверхприбыль вызывает усиление инфляции.

Это положение, которое развивала группа американских профессоров, «аргументировалось» тем, что налог на сверхприбыль вызывает рост цен потому, что он: 1) подрывает стремление предпринимателей снижать издержки производства; 2) предприниматели, доходы которых подлежат обложению налогом на сверхприбыль, с большей легкостью идут на повышение заработной платы рабочих, так как для них якобы безразлично, отдать ли известную часть их сверхприбыли в форме налога или в форме повышения заработной платы. Дело изображалось даже таким образом, будто повышение заработной платы, урезывающее часть сверхприбыли, может поставить корпорации в более льготные условия по линии налогового обложения.

Политика «замораживания» заработной платы при одновременном безудержном росте прибылей монополий и резкое отставание заработной платы от роста товарных цен достаточно наглядно опровергают опасения по поводу использования буржуазией ее сверхприбылей для повышения заработной платы.

Инфляционное влияние налога на сверхприбыль нередко мотивируется также тем, что крупные суммы налоговых платежей переносятся на цены готовой продукции, выпускаемой корпорациями, и что это ведет к повышению цен. При этом буржуазные экономисты извращают самое понятие инфляции, отождествляя ее с повышением цен как таковым, хотя на самом деле отнюдь не всякий рост цен имеет инфляционный характер.

Аналогичные соображения стали выдвигаться также против косвенных налогов, что может показаться противоречащим целям буржуазии. Ведь хорошо известно, что бремя косвенных налогов в основном ложится на рабочих, а не на капиталистов.

В своей статье «Капитализм и налоги» (1913 г.) Ленин писал:

«Мы видим, что косвенных налогов рабочие платят по 7 копеек с рубля, а капиталисты по одной трети копейки. Рабочие платят пропорционально в 20 раз больше капиталистов. Система косвенных налогов неизбежно создает такой «порядок» (весьма беспорядочный порядок) во всех капиталистических странах» ^[251].

Именно потому, что косвенные налоги являются наиболее регрессивными, буржуазные экономисты обычно поддерживали повышение косвенных налогов, как обеспечивающих уменьшение прямых налогов, падающих на буржуазию, и перенесение основной тяжести обложения на трудящихся — главных потребителей подакцизных товаров.

Чем же объяснить, что многочисленные представители современной буржуазной финансовой науки стали возражать против акцизов? Дело в том, что при достигнутом уровне косвенных налогов дальнейшее их повышение означало бы новый рост цен и угрожало бы подрыву сбыта подакцизных товаров. Именно поэтому в буржуазной финансовой литературе развернулась своеобразная «борьба» против повышения акцизов, причем она ведется за увеличение прибылей монополий и не имеет ничего общего с защитой интересов рабочих.

Повышение акцизов и связанный с ним рост товарных цен вызывают беспокойство тех монополий, которые производят подакцизные товары. Наемные ученые этих монополий как раз и изощряются в разработке вопроса о вреде акцизов. Распространение акцизов на множество новых товаров с начала войны в Корее, установление в США 20% налога на ряд предметов домашнего обихода, повышение налога на автомобили с 7 до 10% к их фабричной цене означали повышение цен соответствующих товаров.

Инфляционная роль акцизов аргументировалась и другими соображениями. Так, например, американский экономист Р. Линдхольм утверждал, что высокие налоги, которые включаются в цену товаров, особенно инфляционно влияют в условиях высокой хозяйственной активности ввиду того, что они могут вызвать требование о повышении заработной платы и тем самым привести в движение так называемую «инфляционную спираль» ^[252].

В зависимости от того, в сбыте каких товаров заинтересованы их хозяева, одни идеологи монополий выступают против акцизов на автомобили, другие — против акцизов на холодильники или на телевизоры или даже против акцизов на предметы более широкого спроса. Все это лицемерно аргументируется интересами потребителей.

Проекты буржуазных экономистов конкурируют с проектами представителей финансовой верхушки, сросшейся с государственным аппаратом. Так, например, консультант американского казначейства по налогам Эльдер, защищая прибыли автомобильных и табачных монополий, предложил вместо повышения акцизов на автомобили, табак, телевизоры и др. отменить льготы, установленные для семейных налогоплательщиков по личному подоходному налогу, а министр финансов США Снайдер под предлогом «защиты интересов потребителей» в начале 1950 г. призывал к снижению акциза на норковые шубы стоимостью в 10 тыс. долл. и на бриллиантовые браслеты стоимостью в 20 тыс. долл., естественно, за счет увеличения прямых налогов на доходы низкооплачиваемых групп плательщиков.

Иное отношение к акцизам обнаружилось со стороны тех монополий, которые выполняли правительственные заказы и имели обеспеченный сбыт. Связанные с ними буржуазные экономисты превозносили акцизы, восхваляя их постоянство и надежность в противоположность подоходному налогу, поступления от которого подвержены резким колебаниям; при этом они договорились до того, что важным преимуществом акцизов является их якобы… добровольность.

Таким образом, всякие рассуждения о возможности использования налогов для повышения хозяйственной активности, расширения инвестиций и т. п. в конечном счете сводятся к требованиям новых налоговых льгот для монополий и отдельных предпринимателей, что в то же время означает требование переложения все большей тяжести налогов на трудящихся.

В периоды кризисов и промышленных спадов попытки оградить монополии от высоких налогов мотивируются, как правило, тем, что высокое обложение монополий оказывает якобы депрессирующее влияние на экономику.

Той же цели в условиях военно-инфляционной конъюнктуры служит теория об использовании налогов для борьбы с инфляцией и для регулирования денежного обращения.

Лейтмотивом финансовой литературы в годы войны были призывы к ликвидации так называемой «инфляционной трещины», т. е. разрыва между возросшими доходами и сократившимся объемом производства гражданских товаров. Положение о том, будто наилучшим способом ликвидации этой «трещины» служит рост налогов, сделалось органической частью официальных выступлений и отчетов руководителей казначейств, банков и т. д.

Задача сводилась к тому, чтобы сократить потребительский спрос на гражданские товары, представляющий якобы основную опасность для развертывания инфляции.

Для доказательства антиинфляционной роли налогов современные буржуазные теоретики широко используют новейший вариант количественной теории денег — учение об инфляционном влиянии потребительского спроса и, как упоминалось выше (см. раздел первый, гл. III), выдвигают налоги в качестве важного средства его сокращения.

В целях регулирования денежного обращения ряд экономистов требует сокращения потребительского спроса. Для ампутации гражданского спроса во время второй мировой войны профессор Корнельского университета Гарольд Рид рекомендовал использовать именно такие налоги, которые наиболее непосредственным образом влияют на сокращение гражданского потребления, а именно — акцизы и налог на покупки (универсальный акциз).

Однако, как вынужден заметить этот автор, налоги на потребление имеют свои границы, так как чрезмерное увлечение ими вызывает недовольство низкооплачиваемых слоев населения и обострение классовой борьбы. В связи с этим в условиях инфляции он рекомендует дополнить систему налогов на потребление повышением подоходного налога и налога на сверхприбыль ^[253].

Повышение налогов и борьба с инфляцией сделались как бы синонимами. Повышать налоги — значит не допускать инфляции. Эта мысль на все лады обыгрывается современными буржуазными экономистами.

Так, например, К. Кларк в своей книге о военной экономике, вышедшей в начале второй мировой войны, видит в сокращении личного потребления центральную экономическую проблему войны и противопоставляет ограничение покупательского спроса с помощью прогрессивного обложения «старому методу» инфляции ^[254].

Влиятельный английский еженедельник «Экономист» занял по этому вопросу позицию, типичную для финансовой олигархии, стремившейся переложить тяжесть войны на трудящихся. «Если налогоплательщик усвоит, что займы или инфляция будут означать для него столько же жертв, как и налоги, он поймет необходимость повышения налогов» ^[255].

Широчайшее распространение в современных налоговых теориях приобрело положение о том, будто налоговые изъятия из заработной платы служат наиболее эффективным средством предотвращения «необузданной инфляции». В пользу этого приводится то соображение, что богатые налогоплательщики все равно не сокращают своих расходов в соответствии с ростом налогового обложения и что в противоположность этому повышение налогового обложения бедных слоев населения самым непосредственным образом влияет на сокращение их потребительского спроса.

Эта точка зрения была поддержана группой американских профессоров на годичной конференции Американской ассоциации экономистов в декабре 1949 г. В своем докладе один из участников этой конференции профессор Калифорнийского университета Эрл Ролф требовал повышения налогов для тех групп населения, которые «привыкли тратить деньги», но не для тех, кто «привык к сбережениям». Поэтому он настаивал на усилении неравенства обложения. По словам Ролфа, «именно в условиях высокой занятости и развития инфляционных тенденций переход к регрессивному обложению является особенно настоятельным» ^[256].

Эта, с позволения сказать, «аргументация» о целесообразности переложения всей тяжести налогов на низкооплачиваемые слои населения преподносится как новейшая теория «примата эффективности над справедливостью» в налоговом обложении. При этом Ролф отстаивает новое понимание принципа «справедливости». «Справедливым обложением» он считает всякое обложение, обеспечивающее потребности государства. С позиций отдельных социальных групп, философствует сей ученый муж, действующее обложение может оцениваться отрицательно, являясь в то же время положительным с точки зрения интересов государства.

О неприменимости к налоговой политике критерия справедливости и о необходимости исходить из конкретных потребностей государства говорит и французский экономист Г. Лауфенбургер: «Налог — это конкретная вещь, он обеспечивает самое существование общества. Моральный аспект налоговой способности плательщика, который определяется принципом равной жертвы, чужд политической экономии, которая является аморальной наукой…» ^[257]. И далее: «холодная действительность непримирима с моральными и психологическими нормами, в результате чего косвенные налоги, падающие на потребление, в конечном счете оказываются столь же справедливыми или не менее справедливыми, чем налоги, падающие на доходы. Самое применение к этому вопросу концепции справедливости выводит нас за пределы финансовой трактовки налога…» ^[258]. «Эффективность налоговой политики» буржуазные апологеты оценивают не только с точки зрения объема привлеченных через налоговую систему средств, но и с точки зрения ее воздействия на состояние хозяйственной активности и денежного обращения.

Защищая теорию «примата эффективности над справедливостью», ее приверженцы ополчились на принцип прогрессивного обложения.

В качестве новейшего «научного» откровения преподносится то положение, что «этические принципы обложения», которые защищали Смит и Рикардо, в настоящее время устарели и что применение их на практике подорвало бы эффект налоговой политики (А. Лернер, Э. Ролф). Профессор кафедры государственных финансов Принстонского университета Лютц, состоявший консультантом по налогам Национальной ассоциации промышленников, выдавая свое невежество, попросту заявил, что принцип прогрессивного обложения выдумали коммунисты, которые хотят с его помощью уничтожить капитализм ^[259].

Классики буржуазной политической экономии Смит и Рикардо требовали равномерности обложения, осуждали налоговые привилегии господствующих классов. Такие же взгляды по этому вопросу развивал талантливый русский экономист Н. И. Тургенев в «Опыте теории налогов». Великий революционный демократ Н. Г. Чернышевский доказывал необходимость перехода к прогрессивному налоговому обложению.

В противоположность этому современные буржуазные экономисты с помощью своих апологетических теорий стараются оправдать усиление регрессивности налогового обложения.

Ту же аргументацию об эффективности обложения бедных классов и о необходимости отказаться от прогрессивных налогов выдвигают Мюзгрев, Лернер и др. В этом же плане «Экономист» в статье из серии «На повестке — век инфляции» писал:

«Чем более равномерно будут распределены налоги, тем меньше при данном уровне доходов уйдет в сбережения. Богатый уплачивает свои налоги большей частью из той части доходов, которая уходит в сбережения, а бедный большей частью расходует свой дополнительный доход на потребление» ^[260].

Против принципа равномерности и прогрессивности обложения выступил немецкий профессор А. Амман. В статье, посвященной той же пресловутой антитезе «справедливость или эффективность налоговой политики», он с беспредельным цинизмом заявил, что «справедливый налог» — это налог, который уплачивают другие ^[261].

В качестве важного аргумента в пользу эффективности обложения низкооплачиваемых слоев налогоплательщиков современные буржуазные экономисты выдвигают массовый характер такого обложения, указывая, что повышение налогов с десятков миллионов трудящихся приносит миллиардные суммы бюджету, содействуя в то же время изъятию «избыточного спроса» и регулированию денежного обращения. Так, например, С. Харрис писал: «Налоги, все больше налогов — вот в чем мы теперь нуждаемся и будем нуждаться еще больше по мере продолжения мобилизации… Чтобы сократить потребление, правительство должно наложить более жесткие налоги на группы населения с низкими доходами, так как на них падает большая часть суммы потребления» ^[262].

Настаивая на новом повышении налогов на доходы рабочих, буржуазные идеологи добиваются облегчения налогов для монополий. Они усердно подчеркивают угрозу упадка инвестиций в результате высокого обложения корпораций и даже пытаются изобразить высокое обложение корпораций, а тем более налог на сверхприбыль как фактор инфляции.

До каких пределов повышение налогов может противодействовать инфляции? Каковы границы «налоговой выносливости, или терпимости»? Ответ на этот вопрос призваны дать теории «предела налогового обложения» ^[263].

Наличие предела, или «критической точки», налогового обложения аргументируется двояко. С одной стороны, приверженцы этой теории утверждают, что предел налогового обложения определяется ухудшением «морального состояния» налогоплательщика, что высокие налоги «подавляют инициативу», ослабляют сопротивление предпринимателей повышению заработной платы и поощряют рост расходов. С особым рвением буржуазные апологеты «углубляются» в анализ того, как влияют на инициативу и деловую активность отдельные виды взимаемых налогов. Это делается в целях доказательства того, что наиболее вредными для хозяйственной активности являются налоги, падающие на предпринимателей.

При решении вопроса о границах налогового обложения имеют место попытки найти некий общий предел для всех стран, а также попытки определить такой предел с учетом конкретной обстановки в каждой стране. Однако и в том и в другом случае эта граница устанавливается как отношение налогов к уровню национального дохода. При этом с течением времени верхний предел обложения, устанавливаемый буржуазными экономистами, неуклонно повышается. Если в XVIII—XIX вв. некоторые авторы утверждали, что налоги не могут превышать 15% национального дохода, то в современных условиях этот лимит доведен уже до 30% и выше.

Наиболее влиятельной является теория «предела налоговой терпимости» английского буржуазного экономиста Колина Кларка. Он пытался доказать, что существует «критическая точка» налогового обложения и что этот предел примерно один и тот же для всех «нетоталитарных стран». Установив в качестве такого «критического предела» налогов 25% к национальному доходу, Кларк считал все же возможным выдержать налоговое бремя и свыше 25—27%, но только в том случае, если страна прибегнет к регрессивному налоговому обложению.

Требуя усиления регрессивности обложения для повышения его предела, Кларк цинично утверждал, будто рабочие в очень малой степени несут тяжесть налогов. По его расчетам, налоги с рабочих составляют 1,78 млрд. ф. ст. в год, обратно же в форме субсидий на поддержание цен и на жилищное строительство и в виде социальных услуг рабочие получают якобы 1,6 млрд. ф. ст.; таким образом, чистая сумма их участия в расходах государства составляет цифру порядка 180 млн. ф. ст.

Эти утверждения являются извращением действительности. Известно, что жилищное строительство в капиталистических государствах осуществляется не для рабочих, а финансирование этого строительства из средств бюджета, как правило, служит лишь одной из форм «бюджетного накачивания» как способа искусственного подогревания деловой активности.

В такой же мере дотации на снижение хлебных цен рассчитаны отнюдь не на повышение реальной заработной платы, так как основной принцип экономической политики империалистических государств, принцип, особенно жестко осуществляемый на втором этапе общего кризиса капитализма, — это урезывание «избыточного спроса» рабочих.

Лживые утверждения Кларка направлены к доказательству того, будто налоги, уплачиваемые рабочими, возвращаются им капиталистическим государством в форме тех или иных социальных расходов. В действительности в современных империалистических государствах имеет место не возврат налогов низкооплачиваемым налогоплательщикам, а, напротив, переложение на них налогов, уплачиваемых капиталистами. Это переложение осуществляется путем включения налогов в цену товаров и услуг, а также усиления прямой эксплуатации трудящихся в процессе производства.

Направление и характер переложения налогов в капиталистических государствах выражают классовую природу их налоговой системы, построение которой отвечает интересам господствующих классов. Невозможность возврата трудящимся налогов обусловлена также непроизводительным характером расходов капиталистических бюджетов, высоким удельным весом военных расходов и чрезвычайно незначительным объемом социально-культурных расходов. Капиталистические бюджеты служат орудием перераспределения средств широких масс налогоплательщиков (в пользу монополий, выполняющих военные заказы и поставки.

Возвратный характер налогов возможен только в условиях социалистического хозяйства, где расходы бюджета финансируются в основном за счет социалистических накоплений, носят производительный характер и в значительной своей части направляются непосредственно на повышение материального и культурного уровня народа.

Грубая тенденциозность Кларка вызвала резкую критику даже в английской буржуазной прессе. Изложение взглядов Кларка было опубликовано в 1950 г. в журнале «Харперс мэгэзин» под кричащим заголовком «Опасный предел налогов». Позднее, в 1952 г., Кларк подтвердил, что все положения упомянутой статьи остаются в силе.

Теория Кларка и приведенные в ее защиту статистические иллюстрации извращают фактическое положение вещей.

Прежде всего совершенно несостоятельно исходное положение Кларка, будто главной функцией налогов в капиталистических странах является «контроль над инфляцией». Как ни характерна для государственно-монополистического капитализма попытка превратить налоги в орудие «конъюнктурной политики» и «контроля над инфляцией», важнейшей функцией налогов по-прежнему остается их функция служить доходной базой государственного бюджета. При капитализме налоги — главный источник доходов бюджетов; в ряде государств они составляют свыше 90% доходной части государственных бюджетов и растут вместе с ростом бюджетов.

Что же касается антиинфляционной роли налогов, то признать ее можно было бы только в том случае, если бы деньги, изъятые в порядке налогового обложения у населения и у акционерных обществ, поступив в казначейство, не использовались бы последним для оплаты правительственных расходов, а были бы иммобилизованы. Поскольку же в капиталистических странах именно в силу непроизводительного характера бюджетных расходов налоги являются основным источником доходов государственного бюджета, такого рода иммобилизация является утопией, тем более в условиях постоянного роста бюджетов.

К группе сторонников теории «критического предела налогового обложения» примыкают Стэмп и Мюзгрев.

В 1930 г. Стэмп на основе анализа факторов, определяющих способность платить налоги, пришел к выводу, что может быть выработан какой-то определенный лимит для всех времен и стран.

Мюзгрев высшим пределом налогового обложения считал 25—30% национального дохода и на этом основании утверждал, что США в настоящее время приблизились к этому пределу. Другой американский экономист — Дж. Вильяме в адресе на имя президента США, направленном годичным собранием Американской экономической ассоциации 21 декабря 1951 г., поддерживал то положение, что налоговое бремя, превысив определенный процент валового национального продукта, «поворачивается против самого себя» и вместо предполагаемого дефляционного влияния начинает стимулировать инфляцию. Это происходит якобы потому, что повышается заработная плата и другие издержки производства, а следовательно, растут цены и подрывается инициатива производить и сберегать.

Здесь мы снова встречаемся с попыткой использовать в апологетических целях вульгарную теорию «инфляционной спирали цен и заработной платы», ложность которой более ста лет тому назад была разоблачена Марксом.

В противоположность Кларку, Стэмпу, Мюзгреву и другим,, которые считают возможным установить некий общий предел налогового обложения, ряд других буржуазных экономистов защищают множественность таких пределов. Так, например, Пэчман и Майер утверждали, что этот предел зависит не только от отношения налогов к национальному доходу, но и от структурных различий в налоговой системе отдельных стран.

Разная степень налоговой платежеспособности, по их мнению, может зависеть от большего или меньшего обложения подоходным налогом по сравнению с налогом на продажи, большего или меньшего обложения основным подоходным налогом с корпораций по сравнению с налогом на сверхприбыль, от размеров льгот по личному подоходному налогу и от ставок личного подоходного налога. Существенное значение, как указывают эти авторы, имеет также соотношение между средней и минимальной налоговой ставкой.

Профессор Гарвардского университета Смит утверждал, что тeqpия Кларка могла бы иметь значение только в том случае, если бы кривая роста налогового обложения, перейдя критическую точку, остановилась бы. Но наблюдения над фактами показывают, что это не имеет места. Это говорит о том, что критический лимит налогового обложения является различным в различных странах.

Наконец, возражения против возможности установления «общего предела» налогового обложения мотивируются тем, что способность платить налоги зависит от характера и направления правительственных расходов. Эта способность будет большей, если: а) правительство предоставляет наиболее существенные услуги населению, б) если эти услуги соответствующим образом распределяются, наконец, в) если «моральное состояние» народа высоко и его материальное благосостояние обеспечено. Даже тогда, когда правительство расходует значительную часть своего бюджета на военные цели, что является непродуктивным с точки зрения потребителя, отрицательное влияние на инициативу может быть меньшим, если население одобряет эти расходы, чем если оно считает их излишними. Поскольку система доходов состоит из различных видов налогов, критическая точка каждого налога, как утверждают эти экономисты, находится на различном уровне, поэтому для всей налоговой системы в целом, очевидно, вообще не существует критической точки.

Эти высказывания буржуазных экономистов продиктованы интересами монополий поддерживать высокий уровень военных расходов, стремлением сохранить взвинченный войной и послевоенной гонкой вооружений размер налогового обложения с тем, чтобы обеспечить дальнейшее перекачивание средств налогоплательщиков в карманы монополий.

Реакционная сущность этих взглядов заключается также в том, что они строятся на вульгарной теории «коллективных потребностей», в соответствии с которой расходы буржуазного государства, в том числе и военные расходы, направлены якобы на удовлетворение потребностей всего общества.

Буржуазные апологеты пытаются изобразить империалистическое государство, являющееся орудием диктатуры господствующего меньшинства над большинством населения, в качестве надклассового органа, охраняющего интересы всех граждан. На этой основе они предлагают решать проблему предела налогового обложения путем определения объема и качества «услуг», оказываемых государством гражданам. При этом они исходят из той предпосылки, будто все население данной страны материально обеспечено и одобряет осуществляемую гонку вооружений.

Проблема предела налогового обложения решается вовсе не путем установления тех или иных пропорций между общей суммой налогов и национальным доходом и отнюдь не на основе установления той «критической точки», за пределами которой налоги якобы утрачивают свою «антиинфляционную» роль и сами превращаются в фактор инфляции.

Дело в том, что рост налогов не первичный, а производный фактор, прямой результат правительственных расходов. Вызванный гонкой вооружений рост налогов может происходить не только в условиях растущего, но и падающего национального дохода. И если буржуазные правительства в какой-то мере могут изменять объем налоговых платежей, маневрируя ставками налогов, необлагаемым минимумом и т. д., то предотвратить сокращение национального дохода, а также сжатие объема товарооборота не в их власти. Поскольку же рост налогов, как правило, бывает связан с милитаризацией экономики, т. е. с однобоким ее развитием, сохранение предела налогового обложения зависит не столько от уровня этого обложения, сколько от объема национального дохода. В такой же мере не сам по себе высокий уровень налогов содействует развязыванию инфляции, а то обстоятельство, что этому высокому уровню налогов обычно сопутствует бюджетный дефицит и эмиссия бумажных денег при одновременном сжатии товарооборота. Между тем из теории Кларка, Стэмпа и других вытекает, будто не бюджетный дефицит, а именно сбалансированный бюджет создает угрозу инфляции, если возросшие расходы бюджета, определяемые военными потребностями, стоят на уровне «критической точки» налогов.

Для оправдания высокого уровня налогов была мобилизована также теория «бюджетного накачивания». Приверженцы последней утверждали, что самым слабым местом теории «предела налогового обложения» является то, что она игнорирует благотворное влияние правительственных расходов на рост национального дохода. Как утверждают сторонники теории «бюджетного накачивания», рост правительственных расходов подталкивает расширение объема производства и рост национального дохода даже в том случае, если бюджет балансируется с помощью налогов.

С другой стороны, как утверждают апологеты «бюджетного накачивания», вызванный увеличением военных расходов рост национального дохода все более расширяет возможности повышения налогов, поскольку при этих обстоятельствах, «критическая точка» обложения перемещается.

Здесь снова бросается в глаза игнорирование буржуазными экономистами разрушительных для экономики страны последствий гонки вооружений, попытка представить дело таким образом, будто военные расходы во всех случаях вызывают рост национального дохода.

Апология военных расходов и попытка оградить от обложения прибыли монополий являются скрытой основой полемики по вопросу о «пределе налогового обложения». Практически же вопрос сводится к тому, нужно ли понизить налоги. Как известно, в главных капиталистических странах налоги превысили установленную Кларком и другими экономистами «критическую точку», т. е. далеко шревысили 25% национального дохода. Так, например, в США национальный доход в 1950 г. оценивался в 240 млрд. долл., а федеральные штатные и местные налоги в 1950/51 г. составили 63,6 млрд. долл., или 26% национального дохода; в Англии в том же году одни лишь государственные налоги составили свыше 35% национального дохода, во Франции — около 25%, не считая местных налогов. Фактически отношение налогов к национальному доходу здесь преуменьшено, так как оценка национального дохода в капиталистических странах завышается в связи с тем, что наряду с основными доходами в национальный доход включаются и производные доходы.

Стремясь отстоять сохранение высокого уровня налогов в интересах монополий, получающих военные заказы, буржуазные экономисты пытаются доказать обратное, а именно, будто в США еще не достигнут лимит «налоговой терпимости» и что тем самым правительство еще может расширять военное производство и соответственно повышать налоги.

Как указывал американский экономист Р. Паул, в докладе, прочитанном в 1954 г. в Нью-Йорке для проектного комитета Ассоциации промышленников, рассматривались три варианта расширения военного производства в 1956 г. — до 52 млрд. долл., 62 млрд. и 75 млрд. долл. Авторы этих вариантов пришли к выводу, что только 75-миллиардная программа может подвести к пределу налоговой платежеспособности, т. е. к точке, за которой налоги действуют инфляционно.

Таким образом, сторонников теории о «критическом пределе налогового обложения», в такой же мере, как и сторонников теории о «дефляционной роли налогов», объединяет единое стремление — в интересах монополий усилить регрессивность налогов, переложить всю их тяжесть на трудящихся.

Полемика о пределе налогового обложения и обнаружившиеся отдельные разногласия не могут заслонить классовой общности позиций буржуазных экономистов в этом вопросе.

Теория «примата эффективности над справедливостью» находит свое воплощение в налоговой политике империалистических государств, с помощью которой все в большей мере тяжесть налогов переносится на трудящихся.

По оценке исследовательского бюро труда в США, имели место следующие сдвиги в распределении налогового бремени (в млрд. долл.) ^[264]

В финансовой статистике США не выделяются отдельно суммы поступлений подоходного налога с рабочих и предпринимателей. Косвенным указанием на источник этих поступлений служит разграничение налогов на «удержанные» и «неудержанные», поскольку подоходный налог по акту о налогах 1943 г. удерживается у рабочих при выдаче им заработной платы. К налогам на трудящихся, кроме «удержанных», в приведенной таблице отнесены также налоги на занятость, таможенные пошлины, входящие в цену товаров, а из косвенных налогов — акцизы. Соответственно налоги на капиталистов включают «не удержанный» индивидуальный подоходный налог, подоходный налог с корпораций и некоторые гербовые сборы с документов.

О перенесении тяжести налогового бремени на трудящихся свидетельствует также рост косвенных налогов, поступление которых в США в 1955 г. увеличилось в 4,5 раза по сравнению с 1940 г., а в 1956 г. — в 5 раз. Налог на занятость возрос за тот же период более чем в 6 раз ^[265].

Выше были уже рассмотрены объективные предпосылки появления на втором этапе общего кризиса капитализма «избыточного спроса», который буржуазные правительства пытались ликвидировать с помощью налогов, займов и принудительных сбережений. Мы также имели возможность убедиться в том, что источником «избыточного спроса» являются отнюдь не доходы рабочих, а баснословные прибыли монополий.

Положение о дефляционной роли залогов встретило широкую поддержку в правящих кругах. Так, например, в выступлении министра финансов США Снайдера по проекту бюджета на 1951/52 г. специально указывалось, что намеченное правительством повышение налоговых ставок коснется в первую очередь мелких налогоплательщиков, так как 58% всего облагаемого дохода получают лица с ежегодным доходом менее 5 тыс. долл. Одновременно Снайдер обещал монополиям дальнейшее увеличение военных заказов и повышение их прибылей.

Попытки капиталистических государств использовать налоги в качестве антиинфляционной меры для изъятия «избыточного спроса» наталкиваются на ряд трудностей.

Как упоминалось, в Швеции, например, в 1954—1955 гг. в целях предотвращения спекулятивного бума правительство наметило ряд мер по изъятию «избыточного покупательского спроса» с помощью налогов и займов. В порядке реализации этой программы был выпущен государственный 4% заем, в 1955 г. были увеличены косвенные налоги, установлен 12% налог на строительство якобы для того, чтобы помешать дальнейшему развитию инфляционного бума. Кроме того, в качестве «антиинфляционной меры» в марте 1955 г. была объявлена «программа принудительных сбережений». В соответствии с этой программой все налогоплательщики, начиная с 1 июля 1955 г. до конца 1956 г., должны были вносить дополнительно 10% от суммы причитающихся с них налогов в качестве принудительных сбережений. Возврат этих сумм налогоплательщикам намечался с 1 января 1958 г. в форме облигаций выигрышного займа. С помощью этой операции правительство рассчитывало изъять на протяжении полутора лет «избыточную покупательную способность» на 1,3 млрд. крон.

Этот проект не был воплощен в жизнь, так как он подвергся серьезным нападкам прежде всего потому, что имел в виду не только индивидуальных налогоплательщиков, но и акционерные компании. Критики указывали, что намеченная программа принудительных сбережений окажется малоэффективной для сокращения потребительского спроса, так как значительная часть намеченной суммы ляжет на монополии. Они подчеркивали и то, что программа принудительных сбережений вызовет усиленное использование прежних вкладов и, наконец, что она не устранит инфляции, а только отодвинет ее до 1958 г.

«Антиинфляционную политику» казначейства капиталистических стран проводят в содружестве с банками. В соответствии с этим наряду с повышением налогов и выпуском займов используется ряд таких мер, как повышение официальной учетной ставки, регулирование резервов коммерческих банков и т. д.

Вместе с тем для ампутации «избыточного покупательского спроса» и поощрения сбережений в некоторых странах устанавливаются премии за срочные вклады в форме уменьшения налогов. Такие меры, естественно, отвечают интересам крупного капитала в большей мере, чем программа принудительных сбережений и уплата вперед налогов.

В результате огромного роста налогов во время войны и в послевоенный период налоговое обложение в капиталистических странах было доведено до таких пределов, что всякие новые попытки в этом направлении ведут к обострению классовой борьбы. Вынужденные признания такого рода нередко встречаются в буржуазной прессе. Так, например, в связи с одобрением 21 августа 1951 г. финансовым комитетом сената США нового повышения индивидуального подоходного налога газета «Джорнэл оф коммерс» писала: «Можно ожидать, что более мягкое отношение со стороны финансового комитета сената к группам налогоплательщиков с высокими доходами вызовет резкий протест профсоюзов, а также других представителей интересов низкооплачиваемых групп населения» ^[266].

С другой стороны, трудности введения дополнительных и повышения ставок уже действующих налогов обусловлены и тем, что самое изъятие «избыточного спроса» в условиях роста производства гражданских товаров по сравнению с уровнем их производства во время войны и в первые послевоенные годы встречает резкое сопротивление со стороны монополий, производящих товары широкого потребления. В связи с повышением налогов в 1951 г. председатель объединения производителей бакалейных товаров Виллис заявил, что уже в 1950 г. американские потребители платили больше налогов, чем расходовали на продукты питания; в 1950 г. налогов было уплачено 57 млрд. долл., а на питание было израсходовано только 52,2 млрд. долл. Он указал также, что с 1940 по 1950 г. расходы на питание на душу населения возросли с 129 до 342 долл. в год, т. е. в 2,6 раза (что связано с повышением товарных цен на предметы питания), тогда как за тот же период только прямые налоги увеличились с 20 до 132 долл. на душу населения, т. е. в 6,6 раза, и что этот разрыв в 1951 г. будет еще большим в связи с повышением налоговых ставок ^[267].

Выхода из упомянутых трудностей на протяжении последних нескольких лет финансовая олигархия стала искать в отказе от «прямых», или «бюджетных», способов изъятия «избыточного спроса» и в переходе к так называемым «ортодоксальным» методам кредитной политики.

Буржуазные теории об «антиинфляционной роли налогов» имеют самые тяжелые последствия для широких кругов налогоплательщиков. Эти теории используются для оправдания роста налогов. При этом даже в условиях хозяйственного оживления, когда рост доходов бюджетов капиталистических стран создает возможность снижения налогов, препятствием на пути такого снижения встает пресловутая «борьба с инфляцией» ^[268].

На втором этапе общего кризиса капитализма огромный рост государственных расходов и государственного долга обусловил усиление налогового гнета. Это полностью подтверждает установленную Марксом закономерность, что «современная фискальная система, ось которой составляет обложение необходимейших жизненных средств (и, следовательно, их вздорожание), в самой себе несет зародыш автоматического возрастания налогов. Чрезмерное обложение — не случайное уклонение, а скорее самый ее принцип» ^[269]. В частности, этот рост связан с развитием государственно-монополистических тенденций в налоговой политике. При этом всякие попытки использовать налоги для воздействия на состояние хозяйственной активности, для преодоления кризисов, для обуздания бума, «контроля над инфляцией» осуществлялись только посредством повышения налогового обложения трудящихся. Требование повышения налогов с трудящихся лежит в основе всех налоговых теорий, господствующих в период общего кризиса капитализма.

Если буржуазные экономисты видят в налогах орудие предотвращения кризисов и регулирования капиталистической экономики, то ревизионисты и реформисты, уснащая выводы буржуазной политической экономии «социалистической» фразеологией, настойчиво пропагандируют, что с помощью соответствующей налоговой политики может быть якобы ликвидировано неравенство состояний и достигнут мирный переход от капитализма к социализму.

Самая идея «уравнения богатства и доходов» при сохранении основ капитализма импонирует буржуазным экономистам и встречалась у многих из них, в том числе у таких известных, как Милль, Пигу, Кейнс и др.

Один из вариантов подобных теорий более ста лет назад был выдвинут французским публицистом Эмилем Жирарденом ^[270], который утверждал, что для перехода к социализму необходимо только перестроить налоговую систему. По проекту Жирардена налоги следует превратить в добровольные страховые взносы, размеры которых имущие граждане будут устанавливать пропорционально размеру своего капитала. Поскольку же государство окажется при этом в положении страховой компании и при наступлении ущерба будет его возмещать, владельцы капитала будут сами заинтересованы в уплате более высоких страховых взносов.

«Социализм» Жирардена, в такой же мере как и «социализм» правых социалистов, допускает сохранение капиталистов и капиталистических отношений. Недаром Маркс назвал предложенную Жирарденом финансовую реформу «шарлатанской рекламой». Подобной «шарлатанской рекламой» широко пользуются правые социалисты, пропагандируя идею «мирного врастания капитализма в социализм».

Австрийский ревизионист Отто Бауэр в (брошюре «Путь к социализму» писал: «Экспроприация не может и не должна произойти в форме грубой (brutaler, зверской) конфискации капиталистической и помещичьей собственности; ибо в этой форме она не могла бы произойти иначе, как ценой громадного разрушения производительных сил, которое разорило бы сами народные массы, застопорило бы источники народного дохода. Экспроприация экспроприаторов, наоборот, должна произойти в упорядоченной, урегулированной форме»… посредством налогов ^[271].

Такой «упорядоченной», «урегулированной» формой экспроприации капиталистов О. Бауэр считал введение высокопрогрессивного подоходного налога, обеспечивающего изъятие ⁴/₅ прибыли.

В. И. Ленин вскрыл нелепость и лицемерность этого мелкобуржуазного проекта «налоговой экспроприации» капиталистов и по заслугам высмеял его автора. О. Бауэр, указывал Ленин, этот «лучший из социал-предателей — в лучшем случае ученый дурак, который совершенно безнадежен» ^[272].

Теория «уравнения доходов с помощью налогов» пользуется широкой поддержкой реформистских социал-демократических партий ;и служит целям апологии капитализма и подрыва классовой борьбы.

Английские лейбористы объявили «уравнение богатства» главным пунктом своей программы, и не только обещали осуществить его посредством высокопрогрессивного подоходного налога и налога с наследств, но и заверяли, будто их налоговая политика ликвидировала социальное неравенство.

Обычные для всех капиталистических стран прямые налоги, по словам Гэйтскелла (министра финансов в лейбористском правительстве), «в большой мере содействовали перераспределению доходов и уничтожению как чрезмерного богатства, так и чрезмерной нищеты, существовавших в Англии на протяжении предшествующего полстолетия» ^[273]. Подобным образом Гэйтскелл идеализирует положение в стране многовековых накоплений и баснословных наследственных имуществ. Финансовая олигархия Англии — крупные землевладельцы, промышленники и банкиры — владеет фабриками, землей и другими ценностями. Она и держит в своих руках государственный аппарат независимо от того, какое правительство находится у власти.

Уравнение доходов с помощью налогов является традиционным пунктом всех программ правосоциалистических партий. Член исполнительного комитета шведской социал-демократической рабочей партии Ф. Зеверин следующим образом формулирует основное содержание ее программы:

«Эффективное использование всех производственных ресурсов обществами максимально возможное уравнение доходов» ^[274]. Норвежский правый социалист Т. Эльстер основным стержнем программы считает «далеко идущее уравнение доходов с помощью налогов». Он заявляет, что в результате осуществления этой программы произошло «значительное сокращение потребления богатых при одновременном заметном повышении жизненного уровня ранее бедствовавших слоев населения». По его словам, это явилось одним из факторов «ослабления классовых различий и перераспределения экономической мощи». При этом он особенно подчеркивает, что все это произошло без «каких-либо значительных изменений в формах собственности» ^[275].

Те же принципы «уравнения доходов и богатств» с помощью налогов выдвигают японский правый социалист И. Секи ^[276] и многие другие.

Лживость и лицемерность обещаний правых социалистов уравнять доходы с помощью налогов наглядно обнаруживаются в их попытках любыми способами предотвратить высокое обложение имущих классов. Тот же Зеверин, заверяя, будто в Швеции в результате налоговой политики социал-демократов уже достигнуто «заметное уравнение доходов», спешит оговориться, что «прогрессивные налоги достигли своего максимума и, как полагают в партийных кругах, не могут быть больше повышены» ^[277].

Реформистские теоретики уделяют особое внимание вопросу о «пределах» налогового обложения имущих классов. Они повторяют излюбленные мотивы о том, что высокие налоги угнетающе действуют на инициативу предпринимателей и подрывают склонность к инвестициям. Так, Ж. Орднер на страницах органа французских правых социалистов «Ревю сосиалист» выдвигает следующий принцип налоговой политики: «Облагать доходы, предназначенные для потребления, и в целях содействия экономическому развитию страны освобождать от обложения доходы, предназначенные для инвестиций» ^[278]. При этом он предлагает полностью отменить прямые налоги с предприятий, налог на акционерные компании и налог на (промышленную и торговую прибыль, мотивируя это следующим образом: «Предприятие вообще и акционерные компании в частности не могут быть по своему назначению чистыми потребителями. Они не пользуются никакими благами для своих личных целей. Они расходуют исключительно, чтобы производить» ^[279].

Нужно ли большее доказательство того, что правые социалисты являются лучшими защитниками буржуазии, чем сами буржуа ^[280].

Лейборист Крослэнд так мотивирует свои соображения против дальнейшего повышения налогов на капиталистов:

«Существуют экономические границы уровня налогов, особенно прямых налогов… Прямые налоги могут при определенных пределах оказывать обратное влияние на инициативу; более того, высокие прямые налоги скоро становятся неэффективными как орудие увеличения сбережений, так как более состоятельные классы поддерживают свое потребление путем реализации капитальных благ» ^[281].

Бедные капиталисты! Крослэнд сокрушается о том, что под тяжестью налогов они начнут проедать свои капиталы и свои сбережения. В частности, он энергично предостерегает против повышения налога с наследств и дарений и налога на капитал, значение которых для «уравнения состояний» особенно широко рекламируется лейбористами. Он протестует против всякой «более сильной дискриминации нгтрудовых доходов». «Ни один из этих налогов, — пишет Крослэнд,—не принесет правительству больших пополнений доходов, так как …в значительной части они будут уплачиваться из имеющегося капитала» ^[282].

Стремясь угодить капиталистам, Крослэнд в дополнение к старой пользуется и новой «конъюнктурной» аргументацией буржуазных экономистов, усматривая опасность высоких налогов не только в сокращении стимулов для инвестиций, но и в сокращении сбережений.

Совершенно такие же возражения против высоких налогов на капиталистов развивал в 1957 г. Гэйтскелл. Вместо повышения налогов он рекомендовал обычные меры буржуазных правительств — борьбу с уклонениями от уплаты налогов, а вместо повышения налога с наследства предлагал по проекту X. Дальтона передавать в государственную собственность часть ценных бумаг, перешедших к наследникам.

Соответствующий проект замены налога с наследств передачей в пользу государства части акций, т. е. по существу проект расширения за счет наследств государственного сектора экономики при сохранении капиталистической системы хозяйства, был единогласно принят на лейбористской годичной конференции в 1956 г. ^[283].

Достойно внимания, что Гэйтскелл считает образцом для Англии налоговую систему США и Швеции ^[284]. Ему вторит Крослэнд, который пытается выдать «американский образ жизни» в качестве образца социального равенства и равенства состояний. Заявляя вначале, что после 1939 г. Англию уже нельзя считать капиталистической страной ввиду больших перемен в системе управления хозяйством, особенно в связи с ростом морального и политического значения «средних классов», Крослэнд далее утверждает, что США отличаются «еще большим социальным равенством и меньшими классовыми различиями». При этом в его реформистском понимании «социальное равенство» сводится к отсутствию различий в произношении, одежде, манерах и в общем стиле жизни. «Переходя улицу или сидя в поезде, — пишет он, — вы не сможете сразу определить, к какой социальной группе принадлежит то или иное лицо, что возможно в Англии» ^[285].

Подобная, с позволения сказать, трактовка «социального равенства» потребовалась лейбористскому теоретику для апологии капитализма, для того, чтобы с помощью этих явно тенденциозных, субъективных признаков скрыть глубочайшие классовые противоречия в США — этой стране архимиллионеров и наиболее разительных социальных контрастов.

В условиях сохранения средств производства в руках капиталистов и, следовательно, наличия капиталистических производственных отношений ни о каком уравнении доходов не может быть и речи. Открытый Марксом всеобщий закон капиталистического накопления — рост богатства на одном полюсе и нищеты на другом — с особой силой действует в эпоху империализма, когда ежедневно и ежечасно рождается и укрепляется классовое неравенство и неравенство состояний.

Оказавшись у власти, лейбористы — эти сторонники «справедливых налогов» — использовали налоговую систему для наступления на жизненный уровень рабочих и для обеспечения высоких прибылей монополиям.

Прежде всего за счет снижения необлагаемого минимума резко увеличилось число плательщиков подоходного налога: В 1937/38 г. личный подоходный налог в Англии платили 3,8 млн. человек, в 1944/45 г., накануне образования лейбористского правительства, — 13 млн. человек, а в 1950/51 г. число налогоплательщиков возросло до 20 млн. Это значит, что подоходным налогом стали облагаться лица с такими низкими доходами, которые ранее не подлежали обложению.

Косвенные налоги увеличивались быстрее, чем прямые. Так, с 1945/46 по 1951/52 г. подоходный налог возрос с 1 361 млн. ф. ст. до 1669 млн. ф. ст., а косвенные налоги за тот же период были повышены с 1179 млн. ф. ст: до 1 879 млн. ф. ст.

В области прямых налогов, которые как раз и призваны были служить орудием «уравнения доходов», лейбористы проводили обычную для буржуазного государства политику усиления налогового ограбления рабочего класса, увеличения налоговых льгот для монополий. Под предлогом поощрения капиталовложений монополиям было разрешено вычитать из облагаемой суммы доходов сначала 20%, а затем 40% стоимости затрат на строительство и оборудование новых предприятий. Вместе с тем лейбористы с 1 января 1947 г. отменили налог на сверхприбыль, возвратили монополиям около 500 млн. ф. ст. из сумм, уплаченных по этому налогу, и выдали капиталистам за пять лет в форме субсидий и разных компенсаций сумму, намного превышавшую их платежи в бюджеты.

Как писал Уильям З. Фостер, «…британские капиталисты отлично преуспевают при лейбористском правительстве. Так, «в то время как общая сумма процентов и прибылей выросла с 2 851 млн. ф. ст. в 1945 г. до 3 242 млн. в 1947 г. сумма уплаченных налогов упала за тот же период с I 162 млн. ф. ст. до 947 млн.» («Лейбор Ресерч», Лондон, май 1948 г.) ^[286].

Наряду с подоходным налогом, орудием «уравнения состояний» лейбористы объявили налог с наследств, обнаружив и в этом вопросе полную солидарность с Кейнсом ^[287]. Налог с наследств вовсе не означает уничтожения собственности на средства производства и с давних пор служит предметом демагогических обещаний буржуазных «реформистов.

При лейбористском правительстве темпы роста налога с наследств намного отстали от темпов роста не только косвенных налогов, но и подоходного налога. Если в 1950/51 г. по сравнению с 1937/38 г. поступления от подоходного налога возросли в 4,2 раза, а от косвенных налогов — в 4,4 раза, то поступления от налога с наследств за этот же период увеличились только в 2,3 раза.

Так осуществляли лейбористы свою программу «налоговой экспроприации» капиталистов. Впрочем, в этом отношении они ничем не отличаются от других стоящих у власти правосоциалистических партий.

Классическую критику подобных проектов «введения социализма» дал Маркс в своей статье о книге Жирардена: «Отношения распределения, непосредственно покоящиеся на буржуазном производстве, — отношения между заработной платой и прибылью, прибылью и процентом, земельной рентой и прибылью — могут быть изменены налогом в лучшем случае только во второстепенных пунктах, но никак не могут быть им поколеблены в своей основе» ^[288]. Вместе с тем, как указывал Маркс, только уничтожение власти буржуазии сделало бы возможным использование налогов для экспроприации экспроприаторов. «Во время революции можно, увеличив в колоссальных размерах налоги, использовать их как орудие нападения на частную собственность, но и тогда они должны либо повести к новым революционным мероприятиям, либо в конце концов привести к старым буржуазным отношениям» ^[289].

Сохранение политического господства буржуазии исключает самую возможность налоговых реформ, враждебных ее классовым интересам.

Теория «бюджетного накачивания» пришла на смену экспансионистской теории кредита. Согласно этой теории фактором оживления капиталистической экономики служат не средства банков, не расширение ими кредита, а средства государственного бюджета. Именно правительственные инвестиции за счет бюджетных средств призваны возместить упадок частных инвестиций и тем самым послужить толчком к экономическому подъему.

После мирового экономического кризиса 1929—1933 гг. теория «бюджетного накачивания» получила широкое распространение. Это отнюдь не случайно, так как положения этой теории выражают ту высокую степень сращивания финансовой олигархии с государственным аппаратом, при которой монополистическая верхушка стала рассматривать средства казначейства как свою собственную кассу. Вместе с тем именно под влиянием мирового экономического кризиса была выдвинута задача использовать средства государственных бюджетов для создания новых предприятий и компенсировать таким образом обнаружившийся в ходе кризиса упадок частных инвестиций.

Упадок частных инвестиций в США в 30-х годах характеризуется следующими данными. В 1931—1933 гг. в среднем за год сумма эмиссий составляла немногим более 3 млрд. долл. по сравнению с 10 млрд. долл. в среднем в год в 1926—1929 гг. Особенно резко сократились частные эмиссии. Сумма одних частных эмиссий за три года (1926—1929 гг.) составила 24 млрд. долл., а в 1936—1938 гг. — только 4 млрд. долл. ^[290].

Отличительной чертой этого периода являлся решающий перевес государственных эмиссий. Если в 20-х годах правительство США ежегодно погашало свой долг на 860 млн. долл. и эти средства могли инвестироваться в другие отрасли, то в 30-х годах правительство стало выпускать новые облигации, сумма которых намного превышала совокупный размер всех прочих эмиссий. В 1936 г. государственные эмиссии более чем в три раза превысили общую сумму всех остальных эмиссий.

Этот период характеризуется резким упадком инвестиций в железнодорожное строительство, в предприятия общественного пользования и в другие промышленные предприятия. Инвестиции в закладные листы вообще исчезли в годы кризиса.

Упадок частных инвестиций, обусловленный не только экономическим кризисом, но и углублением общей неустойчивости капитализма, буржуазные экономисты стали отображать в своих субъективно-психологических теориях.

Пессимистические завывания буржуазных экономистов по поводу упадка инвестиций, бегства от инвестиций и т. д. стали облекаться в специфическую для периода общего кризиса капитализма теорию «экономической стагнации», из которой исходили сторонники программы правительственных инвестиций во главе с Дж. Кейнсом в Англии и А. Хансеном в США. Разработанная Хансеном теория «стагнации» перекликается с теорией Кейнса, который подчеркивал царящую в обществе тенденцию к упадку инвестиций, выступающую особенно явственно при сравнении с условиями XIX в.

В атмосфере «неуверенности» и «предпочтения ликвидности» капиталисты, как утверждал Кейнс, не обнаруживают склонности инвестировать свои свободные средства в новые предприятия. Отсюда пессимистические перспективы и в отношении занятости.

Неизбежность упадка инвестиций, по Кейнсу, вытекает также из провозглашенного им «психологического закона общества», в соответствии с которым предельная склонность к потреблению в богатом обществе слабее и перспективы дальнейших инвестиций здесь менее благоприятны, чем в бедном обществе.

Столь же мрачные перспективы для развития деловой активности рисовал глава американских кейнсианцев А. Хансен. Он утверждал, что «мрачное» для капитализма десятилетие перед второй мировой войной является выражением длительного процесса кризисных сдвигов в экономике капитализма, что капиталистический мир страдает от избыточной «зрелости», выражением которой служит снижение возможностей капиталовложений, уменьшение числа «неразвитых» стран как сфер приложения капитала и, наконец, сокращение прироста населения. Именно эти явления, по мнению Хансена, привели к свертыванию частных инвестиций и тем самым вызвали сокращение платежеспособного спроса населения.

Этому перелому в хозяйственной жизни капиталистических стран, вызванному «экономической зрелостью» капитализма, Хансен приписывает такое же крупное историческое значение,, какое имел в конце XVIII в. промышленный переворот.

В своем выступлении перед Национальным экономическим: комитетом Хансен следующим образом изобразил преимущества для инвестиций в XIX в. по сравнению с современным периодом.. «Это была исключительная эпоха — век экспансии на новых территориях, век поразительного роста населения… Этот основной фактор роста и экспансии доминировал над всей экономической жизнью» ^[291]. Таким образом, сокращение прироста населения в сочетании с недостатком важных новых открытий, необходимых для поглощения крупных капиталовложений, служат для Хансена достаточным основанием для объяснения глубокого кризиса, невозможности достигнуть полной занятости.

Серьезные трудности для дальнейшего расширения производства буржуазные экономисты выводили также из уровня технической мощности современных предприятий. Отмечая иссякание старых стимулов для капиталовложений, Хансен писал: «Выход для новых инвестиций все более суживается… Пока современные гигантские предприятия исчерпают свою мощность, может пройти много времени, покуда возникнет что-нибудь подобное, столь же грандиозное. И действительно, ничего не возникло в течение десятилетия, в котором мы живем» ^[292].

Те же соображения высказывал А. Сличтер. «То обстоятельство,— пишет он, — что в мощности предприятий произошли большие сдвиги, породило неуверенность в отношении доходности долгосрочных вложений капиталов и вместе с тем обусловило предпочтение краткосрочных вложений. Таким образом, неуверенность сузила инвестиции и снизила предельный доход от капиталов» ^[293].

Непременным элементом теории «экономической стагнации»,, ярко обнаруживающим ее классовую сущность, является ссылка на имеющее якобы место отставание производительности труда от роста заработной платы и на чрезмерное обложение предпринимателей подоходным налогом, которое будто бы тормозит инвестиции.

Мрачные взгляды на судьбы частных инвестиций высказывались и в ходе войны. Так, например, теория «экономической стагнации» отразилась в сборнике, изданном Сеймуром Харрисом в 1943 г. ^[294] в сборнике Оксфордского университета ^[295], в ряде официальных документов, в частности в «Белой книге» ^[296], посвященной проблеме занятости в Англии. Эту теорию поддерживала также группа экономистов Брукингского института в США и многие другие ^[297].

При этом выявились любопытные совпадения в определении начала периода «экономической стагнации». Так, например, говоря о XIX веке, как о «золотом» для Англии веке инвестиций, некоторые буржуазные экономисты продолжают этот «золотой век» до 1914 г., как бы вслепую наталкиваясь на рубеж общего кризиса капитализма.

О'Бриен ^[298] доказывал, что благоприятный для инвестиций период закончился к 1914 г. Нюрксе писал, что окончанием XIX века для Англии он считает 1914 г. ^[299].

Констатируя упадок частных инвестиций, ряд буржуазных экономистов пришел к выводу о необходимости компенсировать их правительственными инвестициями. Хансен утверждал, что правительственные затраты, которые призваны возмещать длительный упадок частных инвестиций, должны неограниченно расширяться с тем, чтобы в экономике страны повысилось значение правительственных предприятий и «была достигнута «полная занятость».

Ту же точку зрения поддерживали Кларк, Харрод, Харрис, Сэмюэлсон и др.

Поскольку, по утверждению указанных экономистов, правительственные инвестиции призваны компенсировать упадок частных инвестиций, правительственные капиталовложения получили название «компенсирующих капиталовложений».

Приписывая правительственным инвестициям благотворное влияние на уровень хозяйственный активности, буржуазные экономисты спорили в основном о том, на какой именно фазе промышленного цикла целесообразно осуществлять правительственные инвестиции. Самая же форма этих инвестиций не вызывала споров. Родоначальник этой теории Кейнс в своей книге «Общая теория занятости, процента и денег» доказывал, что правительственные затраты в любой области и даже непроизводительные затраты способны вызвать хозяйственный подъем. «Сооружения пирамид, землетрясения, даже войны могут послужить к увеличению богатства… Если бы казначейство наполнило старые бутылки банкнотами, закопало их на соответственной глубине в бездействующих угольных шахтах, которые были бы затем наполнены городским мусором, и после всего этого предоставило бы частной инициативе выкапывать эти банкноты из земли…, то безработицы могло бы больше не быть, а косвенно это привело бы, вероятно, к значительному возрастанию реального дохода общества и его капитального богатства…» ^[300].

Близко стоящий к лейбористам английский буржуазный экономист В. Беверидж, поддерживая теорию «несбалансированного «бюджета», утверждал, что для сохранения «полной занятости» (под которой он понимает сокращение безработицы до 3% численности рабочих) государство должно отвергнуть такие «устарелые» принципы финансовой политики, как сведение к минимуму государственных расходов и ежегодное балансирование государственного бюджета ^[301].

В защиту бюджетного дефицита и роста правительственных расходов еще в 30-х годах выступил один из лидеров лейбористской партии Хью Дальтон, который в бытность свою министром финансов лейбористского правительства после второй мировой войны проводил эти принципы на практике. В сборнике «Несбалансированные бюджеты» Дальтон писал, что при помощи государственных расходов можно стимулировать рост производства, вовлечение в него всех неиспользованных материальных ресурсов и рост занятости ^[302].

Огромную пользу правительственных расходов и капиталовложений для «достижения экономической стабильности» энергично отстаивал лейборист Мэйхью ^[303], который утверждал, что расширение правительственных расходов и капиталовложений может в широкой мере компенсировать сокращение частных расходов и упадок частных инвестиций.

Подобные заявления ясно свидетельствуют о том, что теория «бюджетного накачивания» служит апологии войны и военных расходов.

Теория «бюджетного накачивания» отражает рост капиталистических бюджетов и одновременно рост правительственных инвестиций. О последнем свидетельствуют следующие данные:

Примечание 1 ^[304]

В 1929 г. в США (правительственные инвестиции в новое строительство, по данным официальной статистики, составляли около 30% общей суммы расходов на новое строительство, а в годы кризиса это отношение резко повысилось. В 1932 г. правительственные вложения в новое строительство превысили частные при сокращении общего объема строительства. Во время войны и в послевоенные годы продолжался рост правительственных инвестиций.

Аналогичное положение наблюдалось и в других капиталистических странах. Так, по данным французского прогрессивного экономиста Ш. Беттельхейма ^[305], 60% общей суммы капиталовложений, осуществленных во Франции в 1946—1951 гг. производились за счет государственных фондов. Если в 1938 г. на инвестиции было израсходовано лишь 5% бюджетных средств, то в 1946 г. эти расходы составили 29%, в 1948 г. — 36, в 1949 г. — 40% расходов бюджета. В 1950 г. это отношение снизилось до 38%, а в 1951 г. — до 30% в связи с увеличением военных кредитов.

Возлагая на правительственные инвестиции роль цак бы толчка для повышения хозяйственной активности, идеологи монополистического капитала имеют в виду самые разнообразные формы правительственных затрат: строительство зданий для государственных предприятий, сооружение аэродромов, постройку дорог, прямую помощь местным органам управления, ссуды финансовым институтам и промышленным предприятиям я, конечно, строительство военных объектов.

Тот первоначальный толчок, который оказывают правительственные затраты на состояние хозяйственной активности, буржуазные экономисты стали обозначать термином «накачивание», исходя из воздействия этих затрат на объем инвестиций и доходы населения.

Механизм процесса накачивания в изображении буржуазных экономистов сводится к следующему: государственные инвестиции содействуют появлению новых доходов; увеличение на этой основе платежеспособного спроса населения вызывает к жизни новые предприятия, предназначенные для обслуживания этого спроса. В первую очередь расширяются предприятия для производства предметов потребления (пищевых продуктов, обуви, одежды, предметов домашнего обихода и т. д.). Спрос на предметы потребления ведет к увеличению спроса на соответствующие средства производства, а спрос на определенные виды услуг (квартира, использование транспортных средств и т. п.) влечет за собой увеличение спроса на предметы длительного пользования.

Призывая к осуществлению правительственных затрат, американские буржуазные экономисты считают, что объем вызванных этими затратами «вторичных инвестиций» может колебаться от незначительных до таких огромных размеров, которые якобы способны обеспечить «полную занятость».

Нетрудно обнаружить, что буржуазные апологеты в извращенном виде изображают воздействие правительственных инвестиций на состояние хозяйственной активности. В действительности в условиях капиталистической системы хозяйства правительственные затраты не могут обеспечить более или менее длительного развертывания производства, поскольку политика бюджетного финансирования не способна преодолеть анархию капиталистического производства и основного противоречия капитализма — между общественным характером производства и частным присвоением.

Фабрики и заводы, призванные удовлетворять новый спрос рабочих и служащих государственных предприятий, для своего бесперебойного развития должны были бы расширять производство, исходя из объема этого спроса. Фактически, однако, ни обувные, ни текстильные фабрики, ни заводы машин и оборудования, предназначенные для упомянутых фабрик, не могли бы развивать свое производство в соответствии с объемом нового спроса. В силу анархии капиталистического производства при более или менее заметном увеличении спроса на средства потребления и средства производства со стороны новых правительственных предприятий наряду с первоначальными поставщиками государственных предприятий неизбежно стали бы возникать новые и новые поставщики, между которыми развернулась бы борьба за покупателя. В этой борьбе крупнейшие монополии имели бы шансы на получение правительственных заказов. В то же бремя «вторичные инвестиции» вызвали бы не подъем и процветание капиталистического хозяйства, а обострение кризиса перепроизводства.

При достигнутой степени сращивания финансовой олигархии с государственным аппаратом монополии в огромной мере наживаются на поставках государству. Вот почему их идеологи с особым рвением поддерживают теорию «бюджетного накачивания». Они усердно классифицируют разные стадии «процесса накачивания», анализируют во всех деталях формы зависимости между (правительственными затратами и повышением занятости, глубокомысленно толкуют о «первичной» и «вторичной» занятости, выясняют влияние государственных инвестиций на объем сбережений и влияние сбережений на эффективность «процесса накачивания», рассуждают о связи между «процессом накачивания» и ростом цен и т. д.

Много внимания уделяется вопросу о выборе в ходе капиталистического цикла наиболее благоприятного момента для осуществления правительственных затрат (кризис, депрессия или подъем). По каждому из этих вопросов существуют разнообразные точки зрения и ведется «научная полемика». Так, например, А. Сличтер полагает, что правительственные расходы следует приурочить к периоду, когда депрессия достигла наибольшей глубины ^[306]. В противоположность этому П. Сэмюэлсон доказывает, что необходимо осуществлять правительственные капиталовложения в самом начале кризиса, как только обнаружатся его разрушительные симптомы ^[307].

Бывший член комиссии казначейства США по изучению развития правительственных затрат в борьбе с кризисом 1937 г. Ш. Файн озабочен вопросом о том, в «какие моменты допустимо для правительства прекращение «политики накачивания». Он ссылается на кризис 1937 г., как якобы на иллюстрацию плачевных для хозяйственной активности последствий от резкого сокращения правительственных инвестиций ^[308].

Разумеется, подобное «объяснение» кризиса используется в апологетических целях для «доказательства» того, что кризисы можно предотвратить проведением надлежащей финансовой политики.

С помощью математики и математической статистики буржуазные экономисты пытаются определить влияние правительственных инвестиций на разные стороны хозяйственной жизни. Выдвигая ряд предложений, часто противоречивых, но по существу направленных к одной цели, они кричат на разные лады все о том же: что какие-то подпорки, костыли, кислородные подушки нужны капитализму не только для того, чтобы двигаться вперед, но даже для того, чтобы стоять на одном месте.

Вся эта лженаука стремится найти искусственные пути, чтобы повысить биение хозяйственного пульса, катастрофически ослабленного в условиях обострения экономической и политической неустойчивости капитализма. В то же время реклама широко идущих последствий правительственных инвестиций рассчитана и на чисто «психологический эффект» — преодоление мотивов «неуверенности» и «предпочтения ликвидности»,, подбадривание капиталистов и возбуждение в них интереса к новым инвестициям.

Степень производительности первичных инвестиций, или коэффициент их полезного действия, с точки зрения их влияния на последующие капиталовложения, получила в современной буржуазной экономической литературе условное обозначение «множителя», или «мультипликатора». Таким образом, мультипликатор— это коэффициент, на который надо помножить инвестиции, чтобы получить общее приращение занятости.

Буржуазные экономисты изощряются в изобретении разных формул и уравнений, призванных придать «принципу множителя» видимость научной категории и бесспорность математической истины. Вместе с тем они стараются выяснить роль «множителя» применительно к основным экономическим процессам.

Существенным звеном в теории «множителя» является «принцип ускорения» и «производного спроса». Под видом нового открытия здесь устанавливается хорошо известное положение, что спрос на предметы потребления ведет к увеличению спроса на средства производства, а спрос на определенные виды услуг (квартира, средства транспорта) влечет за собой увеличение спроса на предметы длительного пользования.

То, что в современной буржуазной экономической литературе называется «принципом множителя», есть не что иное, как известная политической экономии с момента ее зарождения констатация цепной зависимости между отдельными отраслями народного хозяйства. То обстоятельство, что в период общего кризиса капитализма экономические кризисы являются небывало длительными и глубокими, вызывает крайне повышенный интерес буржуазных экономистов к проблеме «начального толчка» и к механизму его воздействия на повышение хозяйственной активности.

Не случайно поэтому открытие «принципа множителя» относится к периоду мирового экономического кризиса 1929— 1933 гг. Заслугу этого открытия буржуазные экономисты приписывают Р. Кану, который сделал его якобы в 1931 г. Эту новую категорию воспринял и Кейнс. В его работе «Общая теория занятости, процента и денег» роль «множителя» оказывается обусловленной специфическими для периода общего кризиса капитализма мотивами «неуверенности» и «предпочтения ликвидности». По определению Кейнса, «при данной склонности к потреблению множитель устанавливает точное отношение между общей занятостью, доходами и уровнем инвестиций» ^[309].

Теория «множителя» не только утверждает о воздействии «начальных» правительственных вложений на последующее развитие инвестиций, но на ее основе буржуазные экономисты пытаются предсказать «соотношение между увеличением чистых инвестиций и последующим увеличением всей суммы инвестиций и доходов» ^[310].

Пользуясь этим принципом, буржуазные экономисты пытаются заглянуть в будущее и подсчитать ожидаемый эффект от произведенных капиталовложений ^[311].

Рассматриваемые буржуазные теории игнорируют основное противоречие капитализма и ошибочны в своей основе. Как указывалось выше, сторонники правительственных инвестиций приписывают последним роль мощного фактора усиления «хозяйственной активности», утверждая, будто эти инвестиции способны вызвать рост платежеспособного спроса населения. При этом они умалчивают о том, что источником инвестиций из средств бюджета служит рост налогов и рост государственных займов, которые ведут к снижению покупательной способности населения. Не означает ли это, что эффект от правительственных инвестиций в той мере, в какой они опираются на налоги, с самого начала сводится на нет и что незадачливые лекари капитализма оказываются в порочном кругу, стремясь расширить спрос на продукцию промышленности путем снижения этого спроса? Ко всему этому надо иметь в виду, что требование снижения подоходного налога с корпораций, как мы видели, выдвигается в качестве одного из важнейших условий оживления конъюнктуры. Это обстоятельство лишний раз подчеркивает, что основную тяжесть программы правительственных затрат финансовая олигархия и ее идеологи хотят возложить на трудящихся.

Расширение «компенсирующих капиталовложений» создает непреодолимые трудности для сбалансирования государственных бюджетов. Не случайно поэтому, что программа «накачивания» промышленной конъюнктуры посредством правительственных инвестиций ведет к отказу от традиционных представлений о необходимости сбалансировать бюджет в каждом данном бюджетном году. Программа правительственных инвестиций связана, как правило, с требованием «циклического балансирования» государственного бюджета (эту идею выдвигают Хансен, Бэрнс, Уотсон и многие другие) и в ряде случаев исходит из целесообразности роста государственного долга.

Дефицит, возникший в результате финансирования правительственных инвестиций в годы депрессии и кризиса, сторонники теории «бюджетного накачивания» предлагают ликвидировать в годы промышленного подъема за счет избыточных поступлений.

Теория «циклического балансирования», в такой же мере как и теория «несбалансированного бюджета», направлена к оправданию бюджетного дефицита. Однако вытекающие из нее рекомендации выходят за рамки чисто «бюджетного регулирования»; они рассчитаны на то, чтобы «смягчить» движение цикла и предотвратить кризисы перепроизводства.

Допуская бюджетный дефицит в условиях депрессии и кризиса, буржуазное правительство, как утверждают его идеологи, как раз и осуществляет политику «бюджетного накачивания» с целью оживления экономики. Противоположная политика — политика «сбалансированного бюджета» в периоды подъема призвана сдерживать правительственные расходы и тем самым предотвращать наступление бума.

В основе теории «циклического балансирования» заложено апологетическое представление о том, что бюджетный дефицит, как и сбалансированный бюджет, результат якобы преднамеренных действий буржуазного государства. В действительности в условиях анархии капиталистического производства несбалансированный бюджет — это не только следствие гонки вооружений, но одновременно и результат смены фаз промышленного цикла. Именно потому, что важнейший источник доходов бюджета — подоходный налог является самым массовым налогом и по существу превратился в налог на заработную плату, рост безработицы вызывает сокращение поступлений этого налога. В годы кризиса уменьшаются также поступления от косвенных налогов, так как под ввлиянием безработицы падает потребление подакцизных товаров.

В то же время экономические кризисы перепроизводства вызывают дополнительные расходы бюджета на субсидии стоящим на грани банкротства капиталистическим предприятиям, на скупку правительством акций этих предприятий, на пособия по безработице.

Таким образом, «циклическое балансирование» бюджета возникает в значительной мере стихийно, а отнюдь не как результат сознательной финансовой политики государства. Поэтому естественно, что борьба с бюджетными дефицитами посредством «циклического балансирования» не может быть успешной.

Толчение в ступе буржуазной политической экономии проблемы «бюджетного накачивания» как способа поддержания хозяйственной активности, попытки разрешить эту проблему путем увеличения государственных расходов, т. е. фактически путем отказа от сбалансирования бюджета, ярко обнаруживают глубочайший кризис капиталистической системы хозяйства и связанный с ним кризис финансов.

Второй этап общего кризиса капитализма характеризуется бешеной гонкой вооружений ведущих империалистических государств во главе с США и небывалыми размерами их экономической экспансии. В то же время для этого этапа характерны, как мы видели, ревизия теории кредитной экспансии, осуждение скрытой в ней угрозы инфляции, а также опасения по поводу «избыточного спроса» и «избыточных инвестиций».

В условиях военно-инфляционной конъюнктуры всякое оживление хозяйственной активности принимает форму инфляционного бума, приводящего к последующему спаду производства и сбыта товаров. Примером может служить военно-инфляционный бум, вызванный агрессией США в Корее, и последовавший затем экономический спад 1953—1954 гг.

Если на протяжении первого этапа общего кризиса капитализма количественная теория денег, в такой же мере как и экспансионистская теория кредита, была рассчитана на предотвращение экономических кризисов перепроизводства, то эти же теории используются на втором этапе общего кризиса капитализма для обоснования «контроля над инфляцией», т. е. против роста цен, «избыточного спроса» и «избыточных инвестиций».

Поскольку современная капиталотворческая теория существует в двух вариантах — теории «кредитной экспансии» и теории «бюджетного накачивания», для новейшей ее ревизии характерно, что наряду с призывами к сжатию кредита и изъятию «избыточного спроса» стали раздаваться голоса в пользу сокращения правительственных инвестиций. В сентябре 1955 г. английский журнал «Бэнкер» писал, что «Сити постоянно обсуждает вопрос о необходимости сокращения правительственных расходов и что правительственные круги также постоянно озабочены тем, смогут ли они оказать необходимое противодействие развитию бума».

Подобные декларации вовсз не имеют в виду сокращение военных расходов. Здесь идет речь о правительственных инвестициях в различные предприятия общественного пользования, которые увеличивают занятость, фонд заработной платы и объем потребительского спроса.

В условиях военно-инфляционной конъюнктуры и в той или иной степени связанного с нею промышленного бума отпадает необходимость в «компенсирующих инвестициях» правительства, поскольку эти инвестиции только ускоряют наступление экономического кризиса перепроизводства.

Этим как раз и объясняется более сдержанное, а в отдельные периоды даже отрицательное отношение современных буржуазных экономистов к политике кредитной экспансии и бюджетного накачивания.

В периоды кризисных спадов производства буржуазные экономисты и представители правящих кругов возобновляют призывы к расширению банковского кредита и бюджетного накачивания, а в ходе инфляционного бума требуют сжатия банковских ссуд и сокращения правительственных инвестиций. Так, например, в 1953—1954 гг. Министерство торговли США стало снова искать опоры своей политики в теории кредитной экспансии, а в 1955 г. произвело обследование о влиянии роста государственного долга и банковского кредита на уровень цен, доходов и занятости. Характерны комментарии к материалам этого обследования профессора Канзасского университета Л. С. Притчарда.

Отдавая дань теории «бюджетного накачивания», Притчард отмечает, что не случайно период большой депрессии (имеется в виду мировой экономический кризис 1929—1933 гг. — А. Э.) характеризуется уменьшением «чистого долга», т. е. совокупного частного и правительственного долга, и что, с другой стороны, именно беспрецедентный рост федерального долга после 1940 г. вытащил страну из трясины большой депрессии ^[312].

Здесь апология войны сливается с апологией бюджетного дефицита, который является главной причиной роста государственного долга во время войны. Однако и в данном случае вовсе не имеет места безоговорочная защита бюджетной и кредитной экспансии.

Притчард заявляет, что рост государственного долга может только «при известных обстоятельствах» вызвать рост производства, что нельзя поощрять его развитие при всех обстоятельствах, что вызванное правительственными расходами оживление носит только временный характер, «пока значительно позднее не начнут сказываться их вредные последствия» ^[313].

Отказ от безоговорочной защиты «бюджетного накачивания» характерен также для американского экономиста К. Пула. Благоприятное действие правительственных расходов на экономику он усматривает в том, что правительственные затраты означают новый приток покупательского спроса и поэтому вызывают экономическое оживление. В этом смысле дефицитное финансирование служит якобы противовесом налогов, которые оказывают обратное, рестриктивное влияние на экономику. Как утверждает Пул, правительство должно умело маневрировать этими двумя рычагами в сочетании с другими доступными ему методами воздействия на экономику «для стабилизации доходов и занятости» ^[314].

При этом Пул подчеркивал различный эффект дефицитного финансирования в различных экономических условиях.

«В условиях низкой занятости усиление потока денежных доходов может благотворно влиять на расширение производства, тогда как в условиях бума усиление этого потока способно вызвать нежелательный рост цен» ^[315].

Такой же характер носили выступления многочисленных представителей правящих кругов, директоров крупнейших банков и др. Директор Нэйшнл провиншл бэнк Роберте заявил, например, что политика «бюджетного накачивания» способна вызвать промышленное оживление только очень кратковременно, что она вызывает борьбу за повышение заработной платы, ухудшает платежный баланс, создает угрозу несбалансированного государственного бюджета и т. д. ^[316].

Опасения, что политика бюджетного накачивания ускоряет приближение экономического кризиса перепроизводства, чрезвычайно усилились в середине 50-х годов в условиях наметившегося исчерпания временных факторов оживления капиталистической экономики. Под влиянием этих опасений стала осуществляться ликвидация «избыточных инвестиций», в том числе инвестиций, произведенных за счет бюджетных средств.

В эти годы наряду с теорией «бюджетного накачивания» подвергается ревизии связанная с нею теория «циклического балансирования» бюджета.

Буржуазные экономисты стали указывать на то, что бюджетный дефицит вовсе не ориносит оживления экономики и что, с другой стороны, переход от кризиса и оживлению не способствует сбалансированию бюджета.

Так, например, Э. Коллинс, характеризуя бесплодность попыток осуществить циклическое балансирование бюджета в США, писал: «Наступило время, когда эта теория оказалась непригодной потому, что промышленные циклы шли своим чередом, а бюджет оставался несбалансированным» ^[317]. И действительно, с 1932 по 1951 г. только два бюджета были бездефицитными.

По поводу оправдания бюджетных дефицитов представителями правящих кругов и их идеологами Коллинс иронически замечает, что «существующие финансовые теории вначале «извиняли», а затем «оправдывали» то, что ранее считалось безрассудной финансовой политикой» ^[318].

Отдельные выпады Коллинса против теории «циклического балансирования» не могут заслонить однобокого характера его критики, непонимания того, что защита правящими кругами бюджетного дефицита не простое «превращение нужды в добродетель», а исторически обусловлена обострением противоречий капитализма и развитием государственно-монополистического капитализма. Защита бюджетного дефицита служит выражением роста милитаризма; в отдельные периоды она отражает попытки финансовой олигархии, сросшейся с государственным аппаратам, задержать расшатывание социальной базы капитализма.

В том же плане, что и Коллинс, (против теории «циклического балансирования» бюджета выступил французский экономист Лауфенбургер. Прежде чем приступить к финансовой терапии, отмечает он, нужно себе ясно представить, какая из многочисленных теорий конъюнктуры может быть положена в ее основу. Если подобно социальной школе политической экономии причину кризисов видеть в недопотреблении, нужно снижать акцизы и налог на покупки, которые включаются в цену товаров, и повышать заработную плату. Если эту причину видеть в переспекуляции, следует повысить ставки налогов на компании, на прибыль частных лиц и усилить прогрессивность обложения. Наконец, если причину кризисов усматривать в изменении соотношения между сбережениями и накоплением, необходимо выправить это соотношение с помощью налога на распределенную прибыль и на биржевые сделки. Однако, как отмечает Лауфенбургер, чем больше налоги используются в качестве орудия экономической политики, тем больше они утрачивают свое фискальное значение ^[319].

Чтобы доказать несостоятельность теории «циклического балансирования» бюджета, Лауфенбурггр перечисляет такие приемы этого балансирования, которые совершенно неприемлемы в условиях капитализма и противоречат классовой сущности буржуазного государства (повышение заработной платы, снижение налбгов на трудящихся, повышение прогрессивности налогового обложения и увеличение ставок подоходного налога на корпорации).

Наконец, теория «циклического балансирования» не удовлетворяет Лауфенбургера и тем, что она является «чисто механистической», т. е. игнорирует психологические предпосылки экономического подъема, упадок доверия, угнетенность предпринимательского духа и т. д.

«До тех пор пока длится уныние и недостаток доверия, совершенно бесполезно предоставлять средства в распоряжение частных лиц и предприятий: они ими не воспользуются или воспользуются плохо, будут опасаться инвестиций, тезаврировать доходы, сокращать потребление» ^[320].

Ревизия теорий «бюджетного накачивания» и «циклического балансирования» бюджета привлекает наше внимание прежде всего тем, что выражает разочарование идеологов буржуазии в эффективности бюджетной и кредитной экспансии как методов повышения хозяйственной активности.

Весь опыт государственно-монополистического капитализма в борьбе за преодоление кризисов и повышение хозяйственной активности свидетельствует, что, во-первых, кредитная и бюджетная экспансия далеко не всегда предшествует экономическому подъему (ярким примером служит политика «дешевых денег» 1932 г., за которой последовало углубление мирового экономического кризиса) и, во-вторых, что всякое экономическое оживление вызывает перепроизводство, падение цен, рост безработицы и другие кризисные явления; это можно было наблюдать, в частности, в послевоенные годы (в 1948—1949, в 1953—1954 и в 1957—1958 гг.). Чем сильнее был бум и оживление, тем глубже спад производства.

Правильно констатируя на основе пережитого опыта, что при отсутствии стимулов для расширения производства и тем самым при отсутствии спроса на капитал кредитная, как и бюджетная, экспансия повисает в воздухе, буржуазные экономисты стараются ответить на вопрос о том, что же нужно для ее успеха. В поисках решения они ходят вокруг и около признания примата производства, наталкиваются на него и снова отталкиваются, чтобы попасть в объятия «психологической теории цикла». Так произошло с Ганом, который в своей «Политической экономии здравого смысла» отверг теорию кредитной экспансии, попытался объяснить движение капиталистического цикла, оглядываясь на производство, и в конечном счете скатился к психологической теории «склонности к труду» (см. раздел II гл. III). Так произошло со многими критиками теории кредитной экспансии из лондонской школы. Таковы же результаты «научных исканий» Лауфенбургера.

Следует вместе с тем отметить, что появление в условиях экономического подъема известного скептицизма в отношении теории «бюджетного накачивания» и ослабление внимания правящих кругов США к «компенсирующим инвестициям» сочетаются с широчайшим использованием бюджетных средств для внешнеэкономической экспансии США. Такого рода сдвиги обусловлены усилением неравномерности политического и экономического развития капиталистических стран после второй мировой войны, что нашло свое выражение в огромных накоплениях США при одновременном разорении европейских грсударств в результате фашистской оккупации.

Начав с призывов к использованию средств казначейства внутри страны, идеологи американского империализма стали энергично призывать к расширению радиуса действия правительственных затрат за пределы страны.

Еще в ходе войны буржуазные экономисты США пытались обосновать претензии на мировое господство американского империализма. Брайс в статье о послевоенных инвестициях писал: «Если наш век — это американский век… американский капитал должен идти за границу… Миллиарды и миллиарды долларов должны быть инвестированы в Азии, Полинезии, Южной Америке и в Африке» ^[321].

Идеологической основой экспансионистской программы США служит принцип космополитизма. Прислужники американского империализма провозгласили США ведущей силой, в экономической устойчивости которой (т. е. в обеспечении в США полной занятости и предотвращении кризисов) заинтересованы якобы все страны мира; они пытались доказать, будто все страны в своих собственных интересах должны способствовать процветанию и экономической экспансии США. Что касается самих США, то наиболее ценный «вклад» их в общее дело заключается, мол, в наилучшем разрешении своих собственных задач.

Вот что писал по этому поводу А. Хансен в своей книге «Роль Америки в мировой экономике».

«Экономическая устойчивость США представляет одну из наиболее серьезных проблем, которая стоит перед Европой и фактически перед всем миром. … США не могли бы внести лучший вклад в разрешение мировых экономических и политических проблем, чем обеспечение высокой ступени внутренней экономической устойчивости на основе высокого использования труда и других ресурсов» ^[322].

Хансен разработал ряд «рецептов» экспансионистской политики, которая, по его словам, «отвечает политике деловых кругов», и настаивал на поддержке этой политики за счет государственных средств.

Наиболее реальными формами внешней экспансии Хансен считал предоставление займов и даже даров странам-покупателям. Он выдвинул идею «бесконечного ленд-лиза» и предлагал время от времени ликвидировать обязательства иностранных государств, возникшие в результате пассивности их торговых балансов. При этом он, конечно, не имел в виду, чтобы от «дарового» экспорта пострадали экспортные фирмы США. По мысли Хансена, экспортные фирмы «будут немедленно (курсив наш. — А. Э.) оплачиваться из фондов казначейства или Федеральной резервной системы. Это может осуществляться за счет золота, поступающего в США в оплату их экспорта» ^[323].

Программа финансирования экспорта за счет налогоплательщиков предусматривала также широкое предоставление иностранным государствам займов из средств государственного бюджета США, которые, по Хансену, призваны были содействовать «международной устойчивости», а в действительности— усилению международной реакции.

В своей пропаганде космополитизма ряд американских буржуазных экономистов откровенно выступает против экономической независимости малых стран, пользуясь при этом всем арсеналом фашистской аргументации. Так, например, в статье о региональных блоках американизировавшийся Готфрид Хаберлер противопоставлял «атомистическому» принципу международных организаций «органический принцип» как наиболее соответствующий соотношению сил на мировой арене ^[324]. Повторяя аргументацию фашистских теоретиков, он выступил против «атомистического» принципа в экономике, критиковал принцип свободной торговли, как устаревший, и в «качестве важнейшей задачи современности провозгласил создание больших политических объединений, возглавляемых ведущими странами.

Теснейшая связь пропаганды космополитизма с господством монополий и их стремлением к мировой экспансии видна из следующего высказывания этого автора: «Малые страны не экономичны, так как их рынки недостаточно велики для того, чтобы они могли воспользоваться преимуществами массового производства и разделения труда. Современное развитие техники массового производства и огромный рост оптимального размера предприятий, прогресс техники транспорта, ведущий ко все большему и большему расширению рынков, — все это ставит малые страны в невыгодное положение по сравнению с крупными» ^[325]. Эти обстоятельства, по его мнению, диктуют необходимость создания широких «экономических сфер под контролем крупнейших стран».

Сторонники теории «бюджетного накачивания» подчеркивают роль военных расходов как фактора экономического оживления, противопоставляя пессимистическим заявлениям о сокращении сфер для инвестиций перспективы войны и внешней экспансии.

Значение военных расходов для оживления капиталистической экономики, как мы видели, наиболее полно пытался обосновать Кейнс. Его книга «Общая теория занятости, процента и денег» служит как бы теоретическим фундаментом для оправдания империалистической экспансии и агрессии.

Апология военных расходов непосредственно вытекает из кейнсовой теории «регулируемого капитализма» и разработанных им методов государственно-монополистического вмешательства в экономику, из его призывов добиваться оживления капиталистического хозяйства посредством расширения за счет займов явно непроизводительных правительственных расходов, даже, как он выражается, «полностью бросовых» расходов.

Наряду с этим мы находим у Кейнса и прямые высказывания о том, что войны и военные расходы благотворно влияют на экономику. Он утверждает, что они «сыграли свою роль в прогрессе» ^[326] и что «если не считать периода войны, то едва ли мы имели за последнее время какой-нибудь настолько сильный бум, который привел бы к полной занятости» ^[327].

Военную экономику усиленно восхваляли и многочисленные кейнсианцы. С. Харрис заявил, например: «Либо милитаризация экономики, либо безработица — другого выхода нет» ^[328].

Жажда войны и ставка на войну служат источником «бодрости» буржуазных идеологов, прислужников американских агрессоров. Опровержение пессимистических выводов теории «экономической стагнации» потребовалось им для лучшего обоснования агрессивных планов поджигателей войны.

Вот что, например, заявляет один из критиков теории «стагнации» Биссель: «Война оставит после себя наследство в виде новых материалов, новых методов и новой продукции» ^[329].

С особым усердием идеологи американского империализма развивали положение о том, что отнюдь не отсталые страны тропиков и субтропиков служат наилучшей сферой приложения капиталов, а напротив того,— более развитые страны, которые могут обеспечить спрос на американские товары.

В своем докладе «Современные инвестиции в свете опыта XIX в.» Р. Нюрксе приводит следующие результаты своих изысканий по этому вопросу.

На протяжении 50 лет до начала первой мировой войны экспорт капитала из Англии оценивался в 4% суммы национального дохода, а в период 1905—1913 гг. — в 7%. При этом только примерно ¹/₄ английского экспорта шла в колонии, a ³/₄ в «новые страны» — США, Канаду, Аргентину, Австралию и др. Сопоставляя эти цифры с данными американского экспорта капиталов, Р. Нюрксе устанавливает, что на всем, протяжении войны, несмотря на большие накопления США, частные иностранные инвестиции стояли на низком уровне и не обнаруживали тенденции к росту. Между тем если бы экспорт капитала из США возрастал в такой же степени, как это имело место в Англии в XIX в. и в начале XX в. (т. е. от 4 до 7% к национальному доходу), то он составлял бы от 12 до 20 млрд. долл. Ежегодно.

Констатируя сокращение инвестиций, этот автор пытается обосновать возможность расширения экономической экспансии США в страны Европы и доказать, что инвестиции именно в европейские государства имеют ряд преимуществ перед экспортом капитала в колонии.

Основная аргументация при этом сводится к тому, что бедность колониальных стран определяет собой ограниченность их спроса и что создание иностранных предприятий в малоразвитых странах осуществляется главным образом для производства сырья, в котором нуждается метрополия. Между тем вывоз, капитала в развитые капиталистические страны означает создание рынка сбыта в самих этих странах. Таким образом, Р. Нюрксе, как и другие сторонники экономической экспансии США в европейские страны, пытается доказать, что определенный уровень экономического развития и техники не может считаться помехой для экспорта капиталов в эти страны, а напротив, служит предпосылкой для более эффективного использования этих капиталов ^[330].

Указанные теории прокладывали дорогу и обобщали практику «плана Маршалла», который явился первым крупным опытом массового экспорта капиталов в развитые европейские страны и в то же время опытом массового закабаления этих стран на основе американской «помощи» из средств государственного бюджета.

Теория «бюджетного накачивания» отражает глубокую реакционность и враждебность интересам народа тех путей и методов, с помощью которых идеологи монополий ищут выхода из обострившихся противоречий в системе капитализма.